— Я думал, вы уже несколько лет как забросили этот проект.
Доктор Киндшер нахмурился.
— Алекс, это ведь совсем не простое дело — целиком отсканировать человеческий геном, вплоть до последних сантиморганов. Сделать это для конкретного индивидуума — весьма сложная задача.
— Нам пришлось распределить ее по субподрядчикам, — пояснил Унгер-старший. — Разделив на мельчайшие кусочки.
— И мы нашли один совершенно новый «кусочек», как выразился мистер Унгер, — подхватил доктор Киндшер, лучась удовлетворением. — Весьма необычно. Весьма!
— Что же это?
— Выяснилось, что у вас нестандартный тип мукополисахаридоза в хромосоме 7-0-22.
— Это можно сказать по-английски?
— Прошу прощения, Алекс, но оригинал лабораторного отчета написан на французском.
— Я имел в виду — скажите мне, что это означает, доктор, — охрипшим голосом проговорил Алекс. — Выдайте мне ваше экспертное заключение.
— Видишь ли, с самого твоего рождения этот генетический дефект, от которого ты страдаешь, периодически блокировал определенные клеточные функции твоих легких, препятствовал надлежащему отделению жидкостей. Это очень редко встречающийся синдром. Кроме тебя в мире известно всего четыре подобных случая: один в Швейцарии — и эта случайность, я думаю, оказалась весьма счастливой для нас, — и два в Калифорнии [62]. Твой случай первый из известных в Техасе.
Алекс взглянул на доктора. Потом перевел взгляд на отца. Потом опять на доктора. На этот раз это была не шутка, не какие-нибудь обычные увертки, сопровождаемые наукообразной тарабарщиной и дюжиной уклончивых прогнозов. На этот раз они сами считали, что добились своего. И это было действительно так! Они добились этого; на этот раз в их руках была настоящая истина!
— Но почему? — просипел он.
— Мутагенное повреждение яйцеклетки, — объяснил доктор Киндшер. — Синдром очень редкий, но во всех случаях, диагностированных к настоящему времени, имело место воздействие на материнский организм некоего промышленного растворителя, совершенно определенного промышленного растворителя, давно вышедшего из употребления.
— Сборка микросхем, — пояснил его отец. — Твоя мать долго работала на сборке микросхем на одной фабрике возле границы, задолго до твоего рождения.
— Что? Вот это… Вот в этом и было все дело?
— Она была молода, — печально проговорил Унгер-старший. — Мы жили возле границы, и я еще только-только начал свое предприятие, и у нас с твоей матерью было совсем немного денег.
— И вот так это и случилось, да? Моя мать контактировала с мутагеном на какой-то maquiladora [63], и из-за этого я все это время был болен?
— Да, Алекс, — кивнул доктор. На его лице было написано глубокое сочувствие.
— Ну-ну…
— Но самая лучшая из моих новостей — существует метод лечения!
— Как это я сам не догадался?
— В Штатах его использование запрещено, — сказал его отец. — И он гораздо сложнее всего, что может предоставить любая пограничная clнnica. Но на этот раз это то, что надо, сын! На этот раз им действительно удалось добраться до корня проблемы!
— Мы уже договорились с нужной клиникой, и они готовы принять тебя, Алекс. Метод генетического восстановления. Он легализован в Египте, Ливане и на Кипре.
— О-о, — простонал Алекс. — Надеюсь, это не Египет?
Кипр, — ответил Унгер-старший.
— Отлично! А то я слышал, что в Египте сейчас свирепствует очень опасный штамм стафа.
Алекс с трудом поднялся с места и подковылял к доктору.
— Но на этот раз вы действительно уверены?
— Я никогда не был ни в чем так уверен за всю свою карьеру! Интронное сканирование не лжет, Алекс, ты можешь на него положиться. Твой порок записан у тебя в генах, это очевидно для любого квалифицированного специалиста, и теперь, когда мы сумели выяснить его точное расположение вплоть до ответвления хромосомы, тебе это смогут подтвердить в любой лаборатории. Я сам дважды проверял это! — Он лучился улыбкой. — В конце концов мы победили ее, Алекс! Теперь мы тебя излечим!
— Большое спасибо, — проговорил Алекс. — Сукин ты сын.
Он ударил доктора Киндшера по лицу.
Доктор пошатнулся и упал на пол. Затем вскарабкался на ноги, держась за щеку, повернулся и выбежал из кабинета.
— Это будет дорого мне стоить, — заметил Унгер-старший.
— Прости, — выговорил Алекс. Трясясь, он оперся на стол.
— Мне действительно очень жаль.
— Ничего, — отозвался его отец. — С такими, как этот паразит, трудно удержаться, чтобы не ударить.
Алекс принялся плакать.
— Я хочу сделать это для тебя, Алехандро, потому что теперь я знаю, что это была не твоя вина, мой мальчик. Ты был испорченным товаром еще в упаковке.
Алекс стер с лица слезы.
— Все тот же старый papб, — хрипло каркнул он.
— Я не уверен, что многое изменится, когда ты перестанешь быть мутантом, — честно предупредил его отец. — Но, может быть, изменишься ты. Как знать? Я твой отец, мой мальчик, и я чувствую, что должен дать тебе этот шанс в жизни.
Он нахмурился.
— Но только на этот раз никаких глупостей! Никаких скандальных историй вроде той, что ты устроил в Нуэво-Ларедо! Алехандро, эти люди подослали ко мне своих адвокатов! Ты едешь на Кипр, причем едешь прямо сейчас и остаешься там. Никаких разговоров, никаких телефонных звонков и кредитных карточек — ты делаешь в точности то, что тебе говорят! И чтобы я больше не слышал о тебе никакой ерунды — о тебе и особенно об этой треклятой дуре, твоей сестре!
— Хорошо, — сказал Алекс.
Он сел — точнее, наполовину упал — в кресло.
— Хорошо, твоя взяла. Сдаюсь. Можешь вызывать «скорую».
Он принялся хихикать.
— Зря смеешься, Алекс. Я слышал, что терапевтическое замещение генов — это очень больно.
— Все больно! — ответил Алекс, уже хохоча. — Все больно и всегда больно до тех пор, пока ты можешь что-то чувствовать!
ЭПИЛОГ
Город Остин, штат Техас, когда-то называли городом Лиловой Короны — в те времена, когда он был достаточно мал, чтобы целиком умещаться внутри своей окруженной холмами ложбины. Считалось, что эти холмы служили ему защитой от торнадо. Разумеется, Лиловая Корона давно уже не исполняла своего предназначения, если вообще когда-либо делала это. За последние пять лет даже старейшая, центральная часть Остина была разрушена одним из Ф-2.
Смерч прошел непосредственно через северное предместье — один из самых старых жилых районов, располагавшийся сразу к северу от Техасского университета. Теперь этот район являлся частью университетской территории, управляемой и охраняемой частными лицами. Смерч оставил здесь не очень много явных следов разрушений, не считая нескольких старых деревьев, превращенных в калек. В основном это были большие старые пекановые деревья — некоторые из них погибли и их место заняли молодые побеги, но множество других, несмотря на увечья, оставались стоять.
Для Алекса проследить путь смерча не составляло труда: только что ты вел машину под ровным пологом цветущих, изнеженных, перенасыщенных углекислотой придорожных гигантов, и вдруг взгляду представал какой-нибудь изувеченный мутант, словно сошедший с картины Гойя, обсыпанный с макушки до земли тощими зелеными хлыстиками молодых ростков. Зачастую от первоначального дерева оставался лишь один скрюченный сук, воздетый кверху, словно манящий палец. Алекс указал на это своей спутнице.
— У нас в Бостоне не бывает торнадо, — ответила она.
Его сестра жила в маленьком, похожем на коробку из-под крекеров домишке — приземистой, коричневой с белым лачуге, выглядевшей лет на сто, если дело было днем. Когда-то, в начале две тысячи двадцатых годов, когда такие вещи были в моде, кто-то покрыл все здание снаружи водонепроницаемым лаком, и под его слоем белая краска выглядела неестественно яркой и веселой.
Ступив на бетонное крыльцо, Алекс увидел, что вмурованная в лак краска все же сдалась перед неумолимым временем, распавшись на десятки миллионов крошечных хлопьев размером не больше мельчайших пылинок. Но это ничего не значило: ни о какой пыли не могло быть и речи. Этот лак останется здесь на века.