– Когда-нибудь поймешь, да будет поздно, – сказал Иван Ильич.
На этом они расстались. При встречах бывший учитель отворачивался.
Глорский вскочил и долго не мог сообразить, где он. Холод. Брезентовый потолок. Луч солнца, проходящий над глазами, в темноте, как луч фонарика. Снаружи доносилось ровное гудение.
Он откинул полог и вылез из палатки. Игорь варил в траве на маленьком примусе суп из концентратов. Рядом стоял котелок с чистой водой и лежала пачка чая.
– Выспался?
– Ничего…
– Пойди искупайся. Вода – чудо.
Глорский взял мыло, полотенце, зубную щетку и стал спускаться, срывая камни с обрыва, к ручью. Солнце только что вставало. Оно еще путалось в обрывках тумана и обломках гор, но противоположный склон уже сиял по-летнему знойно. По камням неслась стеклянная вода. Лес на той стороне был еще сырым и холодным. Из-за нависшего обрыва он, наверно, никогда не просыхал.
Горный поток выбегал из широкого ущелья с большой скоростью, хотя был мелок. Он бушевал в водоворотах вокруг небольших камней, осторожно облизывал валуны и утихал у берегов. Борис положил вещи на скользкий от росы валун и опустил в поток руки. Вода была обжигающей.
Глорский снял куртку, рубашку и майку, в которых спал, машинально отметил, что все измялось и грязное, а на брюках большое кровяное пятно. Рядом была неглубокая ложбинка. Если встать на лежащие рядом валуны, можно дотянуться до воды. Ледяная струя пробежала от подбородка до пояса, оставляя красные полосы, как от удара ремнем. Он стал быстро плескать себе воду на лицо, грудь, живот. Постепенно тело перестало ощущать холод, онемело. Тогда Глорский быстро растерся жестким рубчатым полотенцем. Струя унесла взмутненную воду, ложбинка опять стала прозрачной, и там плавала маленькая рыбка. Тело горело. Прилетел с гор холодный ветерок, но Глорский не ощутил его.
Не одеваясь, Борис вернулся к палатке. Их поляну уже освещало солнце.
– Ну как?
– Отлично.
– Подкрепимся и двинем.
Чай, крепко заваренный, уже дымился на траве. Глорский налил в большую жестяную кружку и стал пить маленькими глотками. Горячая струя растекалась по телу, борясь с ознобом.
– Ты хорошо спал?
– Ты уже спрашивал.
– Подкрепимся и двинем. Нам осталось немного. Разобьем палатку и будем жить, как боги.
– Ага…
Солнце поднялось и стало припекать Из сырого темного ущелья, выгоняемый оттуда теплом, пополз туман. Ровно шумел ручей. Вот так, наверно, было и тысячи лет назад. Поднималось солнце, из ущелья выползал туман и шумел ручей.
– Ворона всю ночь каркала.
– Привыкла спать на этом дереве.
– Тут совсем нет людей.
– Рядом шоссе – все едут.
– И никому в голову не придет бросить все и идти.
– Море рядом. Все спешат.
– Ты хорошо спал?
– Ты опрашиваешь уже третий раз.
– Пошли. Сегодня дежурю я, завтра – ты.
– Ладно.
Кутищев сложил в рюкзаки посуду, уложил палатку. Они взяли по палке и пошли по едва заметной тропинке. Кутищев впереди, Глорский сзади. Так они молча шли около часа. Тропинка то взбегала на пригорок, в ущелье, то вилась по краю леса.
– О чем ты думаешь? – спросил Кутищев, когда они присели на край возле обрыва, прислонившись к нему спинами.
Глорский помолчал.
– Я считал, сколько меня знало людей.
– Ну и сколько?
– Около трехсот.
– Меня еще меньше.
– Из них заплакали бы только двое. Исключая, конечно, родителей и жену. Про одного я тебе говорил. Про моряка… Я у него выменял ту трубу, помнишь? Вернее, он мне ее сам отдал. У него было очень слабое сердце. Слушай, это ведь ужасно, если, кроме родственников, заплачут только двое. Из них один – спившийся моряк.
ДЯДЯ ПЕТЯ
Общежитие давали лишь на третьем курсе, да и то не всем – отличникам и активистам. Поэтому до третьего курса Глорский с товарищем жили на квартире у дяди Пети. Собственно говоря, понятие «на квартире у дяди Пети» было понятием относительным, так как дядя Петя весь свой большой каменный дом с прекрасным подвалом и огромным чердаком сдавал семье архитектора и им – двум студентам пединститута, «промокашкам». Сам же жил в чуланчике, где не разойтись и двоим, особенно когда выпивши. То есть получалось так, что дядя Петя как бы жил на квартире у самого себя, тем более что в доме с ним никто не считался, особенно семья архитектора. Подвал, где архитектор хранил бочку отличного грузинского вина, крепко-накрепко закрывался, ключ имелся лишь у самого архитектора; в комнаты дядю Петю не пускали, а за три года, которые Глорский прожил у дяди Пети, он ни разу не видел, чтобы тот разгуливал по собственному дому. Кажется, даже квартплату архитектор платил не полностью, потому что дядя Петя часто был пьян и ему ничего не стоило внушить, что он уже получил вперед…
Дядя Петя работал возчиком в студенческой столовой. К нему была прикреплена серая лошадь с плоской телегой, на которой он возил в столовую продукты, а из столовой в подсобное хозяйство «отходы производства».
До войны дядя Петя много плавал по заграничным водам, и на чердаке у него хранилась масса разных удивительных вещей. Там были и деревянные идолы, и разноцветные страусовые перья, и запыленные, обколотые по краям, но, наверно, очень дорогие китайские чашки, и толстые журналы с полуобнаженными и обнаженными женщинами, и смешные заводные игрушки. Были там и обломки старинной мебели из красного дерева, и картины, настолько запыленные, что невозможно понять, что там изображено, и еще в углу лежала куча хлама, накрытого дырявой клеенкой. А может быть, и не хлама, а каких-нибудь ценных вещей, но проверить это было невозможно, так как чердак закрывался на замок с диском, на котором были не цифры, а арабские буквы. Ключа от этого замка не существовало. Открыть его можно было лишь зная шифр, а шифр знал один дядя Петя.
Сутки дяди Пети, как школьное сочинение, можно было разбить на три части.
1 Введение.
2 Главная часть.
3. Заключение.
Настоящая жизнь у дяди Пети начиналась после работы, когда Глорский приходил с занятий. Во двор дома въезжала телега, а на ней хмурый дядя Петя. Как это ни обидно, но из всех, кто обитал в его доме, дядя Петя больше всего любил свою лошадь. Он оставлял возле сарая телегу, приносил из колодца воду и начинал тщательно скрести и мыть свою любимицу по кличке «Сивое пугало». Сивым пугалом ее прозвал сам дядя Петя. Во время туалета он обзывал свою кобылу самыми последними словами.
– Ах ты, пугало сивое! – ругался он. – Подними клешню. Подними, кому говорю! Гадость этакая! Тварь неблагодарная. Отдам тебя в «Заготскот» – будешь знать.
Сивое пугало ничуть не обижалось на своего хозяина и покорно поднимало то одну, то другую ногу. Она даже норовила, когда дядя Петя мыл ей холку, ласково ухватить его своими большими пушистыми губами за ухо, на что дядя Петя кричал: «Ну что распустила свои шлюпки?»
Помыв лошадь, дядя Петя снимал с телеги брезент, под которым у него стояло два ведра с «отходами производства». В одном ведре – жестяном – была еда для лошади, в другом – эмалированном – для самого дяди Пети.
Покормив лошадь, бывший моряк доставал из глубины телеги бережно завернутую в толстую оберточную бумагу бутылку водки, брал эмалированное ведро и удалялся к себе в чулан, по-прежнему хмурый.
Проходило минут двадцать, прежде чем из дверей каморки появлялся совсем другой человек. Это был вроде бы и дядя Петя, и все же не он. Лицо возчика становилось энергичным, морщины разглаживались, спина распрямлялась, походка приобретала бодрость. Но самое главное, на дяде Пете вместо затрапезного комбинезона была парадная морская форма с золотыми капитанскими нашивками и капитанской фуражкой.
Дойдя до середины двора, капитан дальнего плавания дядя Петя принимал гордую позу и, презрительно кривя губы, обводил взглядом свой захламленный, засыпанный соломой двор. Потом его взгляд останавливался на вечно завешенных тюлем окнах архитектора.
– Я попрошу сегодня же к вечеру, – говорил дядя Петя веско и властно, – освободить мой дом. – Он смотрел на свои великолепные черные часы-хронометр и уточнял: – К двадцати двум ноль-ноль.