Ефрейтор робко хмыкает:
— После поминок…
— Вы верующий?
— Я — нет, а вот она… Очень верует.
— Ладно, можете похоронить его вечером.
— Спасибо тебе, товарищ уполномоченный.
Калудов, ободренный, козыряет и идет к выходу, но, едва дойдя до двери, пятится назад — на пороге Елена, она до такой степени возбуждена, что Николай вскакивает.
— Что случилось?
Елена ждет, пока выйдет ефрейтор.
— Ты должен пойти со мной. И прихвати несколько своих молодцов.
— Куда?
— Грабят немецкие склады с мукой.
Николаю хорошо знакомы эти склады, затаившиеся, словно черепахи, в лощине между больницей и Южным вокзалом.
— Надо прекратить это безобразие и восстановить порядок! — кипятится Елена, и прядь волос прыгает у нее на лбу, как у мальчишки.
Николай возвращается к окну, предложение явно ему не нравится.
— Как мы это сделаем? — скептически спрашивает он.
— Если потребуется — силой.
— Глупости!
— Приказ Кузмана, — говорит она. — Все теперь принадлежит нам.
— Нам — значит, народу. Так что пускай «грабят»!
Елена отступает, но в глазах ее вспыхивает лукавый огонек.
— Ты представляешь, какие будут последствия?
— А ты представляешь, что будет, когда я начну стращать людей с помощью этих вот жандармов да еще открою огонь?
Елена садится за стол против него, говорит сбивчиво, неуверенно:
— И все-таки… С какой стати грабить? Это же анархия!
— Анархию надо обуздывать постепенно, разумно. Во всяком случае, нынче нам не следует особенно держать всех в узде, пускай буйствуют.
— Правильно!
Это Кузман. Он стремительно входит, на губах у него играет виноватая усмешка.
— А как же будет с мукой? — спрашивает Елена. — Ведь ее разграбят до последней горсточки!
— Уже разграбили. Теперь они переключились на немецкие баржи с изюмом, — информирует Кузман.
— Те, что брошены у причала?
Кузман кивает.
— Те самые. А мы-то думали, что в них оружие. Бай Георгий опасался, что немцы заминировали их, чтобы взорвать прибрежную часть города. Мы с ним отправились туда, думали на месте посмотреть, что и как. И что же мы видим? На берегу выстроился целый обоз. Ящики подвозят на лодках к берегу, грузят на повозки — и ходу! Мы попробовали помешать этому, но не тут-то было. Люди осатанели, обзывают нас фашистами, чуть не избили…
Николай хохочет.
— Хорошо, что наш бай Георгий такая знаменитость, — продолжает Кузман. — Узнали его, а иначе нам бы досталось… Зачем вам столько изюму, спрашиваем, а они: «Будем лошадей кормить, раз овса нету!»
Он привычным движением проводит рукой по лицу, словно вспомнив о том, что ему не свойственна такая словоохотливость, и заканчивает словами Николая:
— Пускай буйствуют! — Затем обращается к самому Николаю: — Заряжай свою пушку и пошли со мной!
— А участок?
— Тебя заменит Елена.
Она хочет возразить, но успевает только охнуть, потому что ефрейтор Калудов изумленно спрашивает:
— Это как же понять? Баба будет нами командовать?
— Она не просто женщина, — говорит Кузман, — она из политзаключенных…
— Ну и что?
— А то, что революция освобождает пролетариат — не только мужчин, но и женщин, понятно? Женщины теперь имеют все права наравне с мужчинами.
Перед участком остановился разболтанный «опель», за рулем которого пожилой лысый человек.
— Живо! — торопит он Кузмана с Николаем.
Они втискиваются в пахнущую бензином и кожей машину, она трогается, натужно пыхтя и дребезжа — того и гляди развалится на ходу.
— Только бы не сбежал! — тревожится Кузман.
Шофер отвечает через плечо, зорко глядя вперед маленькими колючими глазками:
— Зачем ему бежать, он добровольно сдался…
Николай не пускается в расспросы — как приедут на место, сразу все станет ясно. А место — убогий кирпичный домишко среди разгороженного двора, почти по окна вросший в землю, с крылечком о двух ступеньках. Из домишки доносится плач, прерывистый и монотонный. На крылечке сидит связанный человек неопределенного возраста (нос у него крючком, как клюв хищной птицы), а рядом — несколько парней, которые, очевидно, стерегут его.
— Это он и есть? — спрашивает Кузман.
— Он, — отвечают ему.
Человек с хищным профилем поднимает голову, и Кузман пятится, встретив его взгляд.
— Вы случайно не… Ты не…
— Да, это я.
— Ваша фамилия Хубенов?
— Стоилов. Хубен Стоилов.
В доме по-прежнему слышится плач; Николаю кажется, что плач этот притворный.