Есть еще одна склонность, связанная с дневным образом жизни. Свет мы обычно оцениваем положительно, а темноту — отрицательно. Мы страшимся ночи, таящей невидимые опасности. В этом, по-видимому, и состоит основа отрицательного к ней отношения. Распространение этой символики света и тьмы не ограничено Европой. Как мы выяснили, папуасы-эйло, живущие в Западном Ириане, относятся к светлому и темному примерно так же. Желая выразить любовь и привязанность, они приветствуют соплеменника словами «нани корунье»
— «ты светлый брат мой». Поскольку сами они не светлы, а темнокожи, в предпочтении светлого нет никакого этноцентрического намека на цвет кожи.
Исследователи сходятся в том, что и основные цвета воспринимаются всеми народами примерно одинаково [49, 50]. Желтый и красный считаются «теплыми»; красный при этом кажется особенно привлекательным, хотя иногда вселяет тревогу, так что он неоднозначен. Очень заманчиво порассуждать о том, что, с одной стороны, это цвет многих съедобных плодов, а с другой — цвет крови. Вспоминаю, как однажды мой трехлетний сынишка Бернольф смотрел цветную телепередачу о животных. На экране сцепились челюстями две подравшиеся игуаны. Увидев, что у одной из них показалась кровь, Бернольф страшно забеспокоился. Налицо была непроизвольная бурная сочувственная реакция на вид крови. Голубой же цвет, напротив, представляется «спокойным». Иттен [51] сообщает, что в комнатах, окрашенных в красно-оранжевые тона, испытуемые оценивали температуру на 3-4° выше, чем в комнатах сине-зеленых тонов, хотя она в обоих случаях была 15° С. «Теплые» тона возбуждают симпатическую нервную систему, отчего учащается пульс и повышается кровяное давление [52].
Если мы присмотримся к украшениям своего жилища, то будем поражены обилием растительных мотивов. Занавеси, ковры, обои, подушки, а также изделия из фарфора, фаянса и т. п. — всё изукрашено в основном растительными узорами, изображениями цветов, плодов и листьев. Множество разнообразных растений мы еще и выращиваем, используя для этого комнаты и балконы. Это делается из чисто эстетических соображений. Очевидно, растительности горожанину очень недостает, и он стремится окружить себя ею.
Налицо, как видим, наша явная «фитофилия» [32], обусловленная, вероятно, филогенетически. Толковать ее можно как адаптивное предпочтение таких местообитаний, в которых предкам нашим была бы обеспечена пища. Благодаря такой предрасположенности восприятия человек безошибочно останавливает свой выбор на подходящей местности. Оказавшись за ее пределами, он создает искусственную замену природе. Стоит отметить, что сады и парки обычно разбиваются как бы в подражание саванне. И в Европе, и в Японии деревья и кусты сажают в парках разбросанно, а между ними оставляют обширные открытые площадки. Орианс [53] видел в этом прямое отражение врожденного предпочтения: он указывал, что именно в саванне человекообразный предок превратился в человека. Эту эстетическую склонность можно было бы назвать первичной и биотопически обусловленной. Ей противостоят предпочтения вторичные, внушенные той или иной культурой. Так, голландская пейзажная живопись удивляет нас огромными небесами с тяжко нависающими над плоской равниной облаками, тогда как баварская, швейцарская и австрийская радует романтическими горными видами.
Из всего сказанного выше видно, что проявления тенденциозности нашего восприятия подразделяются на два уровня. Первый уровень — самый основной и общий. Здесь мы находим стремление отыскивать в окружающем мире порядок, правильность и определенные структуры.
Все это свойственно не только нам, но и другим млекопитающим, а также птицам. Второй уровень образуют тенденции видоспецифичные
— сугубо человеческие. Некоторые из них явно укоренены в нашей родословной. Другие хотя и не просматриваются у предков, но встречаются у самых разных народов: за ними стоят всеобщие врожденные склонности, такие как покровительственное отношение к детям и милосердие к матерям. На таких склонностях зиждутся свойственные этим опекаемым группам формы защитительного поведения.
Теперь я хотел бы остановиться на последнем, третьем уровне, образуемом тенденциями культуроспецифичными, т. е. свойственными определенной культуре. Они усваиваются в раннем детстве, а затем используются всеми носителями данной культуры для возбуждения определенных эмоций. Эти эмоции призваны служить укреплению внутригрупповых связей, отграничению данной группы от прочих, управлению поступками отдельных людей, утверждению общественных норм и ценностей. Здесь мне нужно будет вкратце рассмотреть стиль как средство кодирования культуроспецифичных «посланий» и тем самым — передачи «духа времени» или определенного миросозерцания. Позволю себе начать с некоторых хорошо известных примеров.