Увы, нет благоухающей мирры без дохлой мухи, нет салата без гусеницы. Ряды местного гольф-клуба, к которому миссис Сметерст испытывала глубокую неприязнь, за это время также утроились. Деление жителей Зеленых Холмов на спортсменов и ценителей прекрасного стало заметней прежнего и приобрело размах Великого раскола. Обе секты относились друг к другу с враждебной прохладой.
Каждый день давал новые поводы для разногласий. На беду, поле для гольфа, как раз по правую руку от четвертой метки, граничило с домом миссис Сметерст, куда часто зазывали местных знаменитостей, и громыхавшие оттуда взрывы аплодисментов загубили немало хороших ударов. А незадолго до начала нашей истории в гостиную миссис Сметерст со свистом ворвался лихо закрученный мяч и чуть было не оборвал головокружительную карьеру Рэймонда Парслоу Дивайна, стремительно восходящей звезды литературного мира (при виде мяча звезда подпрыгнула с места еще фута на полтора). Лети мяч на два дюйма правее – и Рэймонд непременно сыграл бы в ящик.
Не успели гости опомниться, как раздался звонок в дверь, и за служанкой в гостиную проследовал приятного вида юноша в свитере и широких штанах. Извинившись, он изъявил твердое желание ударить по мячу с того места, где тот остановился. Чудом спасшийся лектор и его слушатели в немом изумлении наблюдали, как незнакомец залез на стол и начал примериваться к мячу. Последовавший за этим отказ мистера Дивайна продолжать лекцию где-либо кроме как под защитой подвальных стен, невзирая на все уговоры хозяйки, вконец испортил и вечер, и отношения между спортсменами и ценителями.
Я упомянул об этом случае потому, что именно он свел Катберта Бэнкса с племянницей миссис Сметерст Аделиной. Когда Катберт – так звали юношу, по чьей вине мир чуть не потерял блистательного литератора, – послав мяч обратно на поле, спрыгнул со стола, он встретился глазами с пристально глядящей на него красивой девушкой. Надо сказать, что все смотрели на юношу довольно пристально, и пристальней других – Рэймонд Парслоу Дивайн, но никто больше не был красивой девушкой. Красота вообще редко гостила в литературном обществе Зеленых Холмов, и пылкому взору юноши Аделина Сметерст предстала жемчужиной среди обугленных головешек.
Они не встречались раньше – Аделина только день как приехала к тетушке, – но в одном он был уверен: жизнь, даже с электричеством, насыпными дорожками и горячей водой, будет тосклива, если он не увидит ее вновь. Да, Катберт влюбился, и – к слову о том, что любовь делает с мужчиной, – не прошло и двадцати минут, как он с одного удара закатил мяч в одиннадцатую лунку и в три удара мастерски пересек четыреста ярдов, отделявшие его от двенадцатой.
Позвольте пропустить все промежуточные ухаживания и перейти сразу к ежегодному благотворительному балу, единственному в год событию, где волк воистину живет с ягненком, барс лежит рядом с козленком, а спортсмены и ценители, забыв на время о старых обидах, становятся добрыми друзьями. Здесь Катберт сделал Аделине предложение, но увы, с литературных высот красавица и в бинокль бы его не разглядела.
– Мистер Бэнкс, – холодно сказала она, – я буду с вами откровенна.
– Выкладывайте как есть, – согласился Катберт.
– Как ни польщена я…
– «Вашим вниманием…» – знаю, знаю. «Для меня большая честь», и все такое. Но проедем эту лабуду. Что вам мешает сказать «да»? Я люблю вас до безумия.
– Любовь не главное.
– Вот здесь вы заблуждаетесь, – с чувством возразил Катберт. – Это вовсе не так. Любовь…
Он готов был развернуть свою мысль, но она перебила:
– У меня далекие планы.
– И прекрасная фигура, – заметил Катберт.
– У меня далекие планы, – повторила Аделина, – достичь которые мне поможет только муж. Сама я очень обыкновенная…
– Что?! – вскричал Катберт. – Вы – обыкновенная? Да вы лучшая из женщин, вы богиня. Должно быть, вы давно не смотрелись в зеркало. Вам нет равных. Даже близко нет. Все остальные в сравнении с вашей красотой – просто старые облупленные мячики.
– Ну, – смягчилась Аделина, – может, я и недурна собой.
– Недурна? Сказать, что вы недурны собой – все равно что назвать Тадж-Махал милой могилкой.
– В любом случае речь не об этом. Я хочу сказать, что если выйду за ничтожество, то и сама буду ничтожеством, а по мне это хуже смерти.
– А почему же это исключает меня?
– Ну сами посудите, мистер Бэнкс, сделали ли вы в своей жизни чего-нибудь стоящее? И сделаете ли?
Катберт задумался.
– Действительно, – сказал он, – в этом году мне не повезло ни с профи, ни с любителями, зато в прошлом году я победил во Франции.
– В чем победили?
– В Открытом чемпионате Франции по гольфу.
– По гольфу! Вы все свое время тратите на гольф. Я предпочитаю людей интеллектуальных, глубоко духовных.
Ревность вскипела в груди Катберта.
– Вроде этого – как его там – Дивайна?
– Мистер Дивайн, – зарделась Аделина, – станет великим человеком. Он уже столького достиг. Критики говорят, что он самый русский из всех молодых английских писателей.
– А это хорошо?
– Еще бы!
– Странно. Я думал, штука в том, чтоб стать самым английским из всех молодых английских писателей.
– Вздор! Кому нужны английские писатели в Англии? Здесь непременно надо быть русским или испанским. На мистера Дивайна снизошел великий русский дух.
– Из того, что я слышал об этих русских, не хотел бы я, чтоб на меня такое снизошло.
– Не бойтесь, вам не грозит, – фыркнула Аделина.
– Ах так? Позвольте заметить, что вы меня сильно недооцениваете.
– Вполне возможно.
– Вы думаете, я духовно неразвит? – обиженно проговорил Катберт. – Так знайте, завтра же я присоединяюсь к вашему литературному обществу.
Выпалив эти слова, он обозвал себя олухом и чуть было не добавил пинка под зад, но смягчился, увидев обрадованное лицо Аделины, и по дороге домой даже решил, что в обществе ему понравится. Только холодным хмурым утром он понял, во что ввязался.
Не знаю, доводилось ли вам бывать в деревенских литературных обществах, но смею вас заверить, что под бдительным оком миссис Уиллоби Сметерст произрастало нечто особенное. Сил моих не хватит передать, что выпало на долю Джей Катберта Бэнкса в последовавшие недели, но даже если бы я мог, не думаю, что стоило бы это делать. Оно конечно, трагедия, как говаривал Аристотель, должна вызывать сострадание и страх – но всему же есть предел. В античных театрах существовало незыблемое правило: кровь не должна проливаться на сцене – и я последую мудрому совету древних. Достаточно сказать, что моему герою пришлось несладко. После одиннадцати дискуссий и четырнадцати лекций о свободном стихосложении во Франции, об эссеистах XVII века в Англии, о неоскандинавском течении в Португалии и еще о многом другом он так ослабел, что в те редкие мгновения, когда удавалось взять в руки клюшку, мяч без полного размаха не пролетал и двадцати ярдов.
Но не только гнетущая атмосфера лекций и дебатов высасывала из него жизненные силы: стократ мучительнее было видеть, с каким обожанием относилась Аделина к Рэймонду Парслоу Дивайну. Этот господин явно оставил неизгладимый след в ее девичьем сознании. Когда он говорил, она подавалась вперед и слушала, открыв рот. Когда он не говорил – что случалось гораздо реже, – она отклонялась назад и молча созерцала его. А если ему доводилось сесть рядом с ней, она поворачивалась и пожирала его глазами. Катберту хватило бы мимолетного взгляда на мистера Дивайна, но Аделина не уставала им любоваться. Она смотрела на него с жадностью маленькой девочки перед полным блюдцем мороженого. И все это на глазах у Катберта, которому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя нырнуть и затеряться в толпе, если вдруг кто-нибудь захочет узнать его мнение о суровом реализме Владимира Брусилова. Стоит ли удивляться, что юноша потерял сон и долгими ночами беспокойно ворочался в постели, хватаясь за одеяло, и что портному пришлось на три дюйма подтянуть внезапно повисшие на нем жилеты?