Конечно, в ходе сражения хочется выполнить первоначальные планы, в том числе и выдержать запланированный темп наступления. Но при всем том нервном напряжении, в котором я находился в разгар операции, некоторая замедленность темпов нашего наступления не вызывала у меня ощущения неблагополучия или начинающей складываться неудачи. Почему?
Во-первых, потому, что на протяжении трех первых дней операции вся тридцатикилометровая глубина неприятельской обороны была прорвана силами нашей пехоты и танков первого эшелона общевойсковых армий при поддержке частей первых эшелонов танковых армий. Корпуса вторых эшелонов общевойсковых армий и вторые эшелоны танковых армий Рыбалко и Лелюшенко пока не были введены в бои. В руках командования еще оставалось несколько свежих стрелковых и механизированных корпусов, то есть огромная сила. Именно это и обеспечило нам успех в дальнейшем, дало возможность, введя свежие силы, свободно маневрировать в оперативной глубине.
Во-вторых, я отдавал себе отчет в том, что резервы врага не безграничны. Получая донесения о появлении новых и новых вражеских пехотных и танковых частей, я все яснее видел, что немцы делают главную ставку именно на них. Но, вводя в бой по частям одну дивизию за другой, они постепенно исчерпывают свои силы в боях с войсками нашего первого эшелона. Громя резервы неприятеля уже на первых двух рубежах, мы получали возможность двинуть вперед свои вторые эшелоны, когда оперативные резервы противника будут перемолоты и разбиты.
Так оно и вышло. Пытаясь во что бы то ни стало удержать нас на второй полосе обороны, немцы потом уже не располагали достаточными силами для третьей полосы обороны, на Шпрее. К концу второго дня третья полоса обороны немцев была проткнута нами с ходу, а на третий день – прорвана на довольно широком фронте, и река Шпрее была форсирована на плечах отходивших разбитых частей противника. Все двенадцать дивизий, которые неприятель двинул против нас из своего резерва, были частью отброшены за Шпрее, а частью оттеснены на правый фланг нашего прорыва – к Котбусу, и на левый фланг – к Шпрембергу.
Надо отметить роль нашей авиации, оказавшей наземным войскам большую помощь в овладении рубежом Шпрее. На второй и третий день наступления погода улучшилась, и авиация работала вовсю, нанося бомбовые удары по основным узлам сопротивления на реке Шпрее и по укрепленным районам на флангах нашего прорыва – по Котбусу и Шпрембергу. Авиация разыскивала в лесах и успешно громила с воздуха танковые группировки противника. За первые три дня наступления было совершено семь тысяч пятьсот семнадцать вылетов, сбито в воздушных боях сто пятьдесят пять немецких самолетов. Урон для гитлеровцев тем более чувствительный, что с авиацией к этому времени у них было уже не густо.
Анализируя впоследствии ход событий в первые дни нашего наступления, я не раз размышлял над тем, почему немцы так поспешно, уже на второй полосе Нейсенского рубежа обороны, ввели в дело свои оперативные резервы, вплоть до некоторых соединений из резервов главного командования. Думаю, что на них психологически действовало то, что Берлин был уже совсем близко. Пространство, где еще можно было попытаться задержать нас, все сокращалось и сокращалось.
Кроме того, генералы догадывались, чем может закончиться наш успешный прорыв юго-восточнее Берлина. Их должен был пугать выход такой крупной группировки войск, в том числе танковых армий, на оперативный простор с возможностью маневра на Берлин.
Как бы мы там ни дымили, хотя дыма в начале операции было предостаточно, все же вражеская авиационная разведка не могла не засечь скопления наших танков.
Эта опасность, а также приказ Гитлера во что бы то ни стало удерживать Нейсенский рубеж и толкнули немцев на использование основных оперативных резервов уже на второй полосе обороны. По существу, противник облегчил нам решение дальнейших задач.
Гитлеровские генералы были к этому времени в состоянии психологического надлома, хотя, как мне кажется, с большим трудом улавливали, что кризис налицо и обстановка, по существу, создалась безнадежная. К тому же их тяжелое положение усугублялось тем, что Гитлер по-прежнему объяснял все неудачи на фронте предательством. В том числе и предательством тех генералов, которые были разгромлены войсками 1-го Украинского фронта на Нейсенском рубеже. Когда ему доложили, что советские войска прорвались в районе Котбуса, это сообщение потрясло его, но он продолжал твердить, что это результат предательства. Хочу отметить, что его генералы на Нейсенском рубеже служили ему до конца верой и правдой и, начиная уже понимать надвигающуюся катастрофу, все-таки стремились если не предотвратить ее, то хотя бы отодвинуть.
17 апреля я дал приказание, как только позволит обстановка, подготовить передовой наблюдательный пункт недалеко от Шпрее, в районе предполагаемой переправы 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко, и выехал в том же направлении.
К середине дня без особых осложнений добрался до Шпрее. То, что я увидел в пути, не было чем-то особенным для привычного к войне человека. Конечно, и на войне встретится такое, что хочешь забыть и не забудешь.
Вспомнил, какая страшная картина представилась мне зимним утром 1944 года после завершения Корсунь-Шевченковской операции. Такого большого количества трупов на сравнительно небольшом участке мне не пришлось видеть на войне ни до, ни после этого. Немцы предприняли там безнадежную попытку прорваться ночью из котла, и стоило это им страшных потерь. Кровопролитие не входило в наши планы: я отдал приказ пленить окруженную группировку. Но в связи с тем, что командовавший ею генерал Штеммерман в свою очередь отдал приказ пробиться во что бы то ни стало, мы вынуждены были противопоставить силе силу. Немцы шли ночью напролом в густых боевых колоннах. Мы остановили их огнем и танками, которые давили на этом страшном зимнем поле напирающую и, я бы добавил, плохо управляемую в ночных условиях толпу. И танкисты тут неповинны: танк, как известно, плохо видит ночью. Все это происходило в кромешной темноте, в буран. Под утро буран прекратился, и я проехал через поле боя на санях, потому что ни на чем другом передвигаться было невозможно. Несмотря на нашу победу, зрелище было такое тяжелое, что не хочется вспоминать его во всех подробностях.
По пути же к Шпрее людские потери не сразу бросались в глаза: в лесу не так видно. Гораздо чаще попадалась сгоревшая, разбитая, подбитая, застрявшая в реках и на болотах техника. Все это свидетельствовало о недавнем крупном сражении, в котором и с той и с другой стороны участвовало большое количество танковых и механизированных войск.
Сражение напоминало о себе и непрерывными звуками боя – и впереди, куда я ехал, и слева, и справа, по обеим сторонам пробитого нами коридора. Ехать вперед можно было беспрепятственно: саперы, шедшие вместе с передовыми частями, уже расчистили проходы в минных полях и разминировали многочисленные лесные завалы.
Кстати замечу, что личному составу каждой части было разрешено двигаться вперед только по определенному, проложенному для нее маршруту. И войска проявляли разумную дисциплинированность.
Великое дело – опыт войны. Те солдаты, что начали воевать в сорок первом – сорок втором годах под Москвой, в степях Украины, под Сталинградом, теперь подходили к Берлину. Они были достойны славы чудо-богатырей Суворова и даже, пожалуй, превосходили их. Конечно, они не провели на солдатской службе столько лет, сколько это полагалось в суворовские времена, но если учесть, что это были солдаты Советской Армии, верные сыны своего социалистического Отечества, учесть весь их опыт боев за эти три-четыре года, знать все, что они видели и пережили, сосчитать все тяготы и невзгоды, перенесенные ими, то с такими солдатами можно было не только брать Берлин – с ними можно было штурмовать небо.