Когда все было кончено, дамы ринулись к дому, поднимая широкие белые юбки. Долгий гром простучал по небу. Маргарита пошла с Рабиновичем.
— Мама, мама, — говорила Верочка, и невыносимая тоска сжимала ей грудь, и хотелось плакать, — как же она повезет ее в будущем году? Ведь сегодня же все размоет — гроб-то дырявый совсем, ты видела?
— Не твое дело об этом заботиться, — отвечала мать, — все сделали именно так, как надо.
Женщина, ехавшая к родственникам мужа из Петербурга в Рыбинск, внезапно вышла в Хомутах, взяв пятилетнюю дочку на руки и с трудом таща по перрону обвязанную веревкой корзину. В вагоне все обрадовались: во-первых, девочка всю дорогу плакала, никому не давая уснуть, во-вторых, женщина была рыжая: а бог его знает, что у этих рыжих-то на уме!
Дотащив корзину до станционной скамейки и посадив на корзину девочку, бледную, с грязными ноготочками, женщина разогнула спину и своим носовым платком утерла дочке нос.
— Посиди здесь, Варя, слышишь, да не реви, а то оставлю одну, а сама к дедушке поеду.
Она отцепила от своего рукава детские руки, вошла в здание станции и спросила у человека в железнодорожной форме, нельзя ли достать лошадь часа на три, она может хорошо заплатить.
— Куда ехать, товарищ? — спросил служащий, подозрительно оглядывая ее старое суконное с точеным мехом пальто и пыльную шляпу.
— К доктору Бырдину, — сказала она, — слыхали? Верстах в двадцати отсюда.
— Нет, что-то не слыхал, — и человек почесал в затылке. — В какую же это сторону будет?
Женщина беспомощно осмотрелась.
— Когда следующий поезд? — спросила она.
— Часов через пять.
— Может быть, кто-нибудь все-таки знает? Может быть, крестьяне знают?
Служащий сплюнул и пошел. Потом вернулся, открыл дверь на станционный двор и крикнул:
— Степан Никанорыч, доктора тут спрашивают, Бырдина. Не слыхали?
Но никто ничего не знал.
— Может быть, крестьяне знают? — повторила снова женщина и вышла на крыльцо. Чья-то телега стояла у забора.
— Мама, мама, — испуганно запищала девочка, борясь с тяжелой дверью.
Мужик вышел из кооперативной лавки напротив станции и пошел к телеге.
— Товарищ, не слыхали ли вы, где мне здесь доктора Бырдина найти? — спросила Маргарита. — Мне туда съездить нужно, это в двадцати верстах, в сторону села одного, не помню…
— К Красным Выставкам, что ли? — спросил мужик. — Только доктора никакого там нету… А, может, вы про экономию спрашиваете? Только и экономии там нету. Была, а нету.
— Была, говорите? — затревожилась Маргарита. — Вот мне это и нужно, в бывшую экономию. Вы можете свезти меня туда и сейчас же обратно, на станцию?
Девочка опять захныкала.
— Сейчас, вот как стоим?.. Сажайте дите. — И они условились о цене.
«Туда ли я еду?» — спрашивала себя Маргарита, стараясь узнать когда-то промелькнувшие перед глазами поля. Но время было другое — стоял май, и трехвершковая рожь сумрачно зеленела под низким, белым небом. Потом пошли полосы черной, взбороненной земли, потом болотистые луговины.
— На двадцатой версте, приблизительно, — сказала Маргарита, ухватившись за край дребезжавшей телеги, — на двадцатой версте должен быть поворот от дороги влево, к дому. Неужели никогда не проезжали?
Он оглянулся на нее, и от этого по его широкому коричневому затылку пошли черные морщины.
— Не слыхали, — сказал он и присвистнул. — Вы, дамочка, может, там и дома-то не увидите: здесь в третьем годе восстание было.
— Как дома не увижу? — вскрикнула Маргарита и крепче прижала к себе и ребенка, и корзину. — Не может быть!
Мужик показал кнутом влево: в холодных, жидких камышах залегла река.
— Реку-то узнаете? — спросил он хмуро.
Да, реку Маргарита помнила, ей даже показалось, что она узнает дрожащий настил моста.
— Вам, понимаю, местность осмотреть, — продолжал мужик. — Экскурсии вот тоже приезжают: восставали, говорю, в третьем году. — И он стеганул лошадь.
Маргарита не поняла его и замолчала. Варя на ее руках стала засыпать.