Хенрик. ...а я в таком случае устроюсь на кушетке в столовой, вполне сойдет.
Альма. ...нет, нет. На кушетке буду спать я. А ты, Хенрик, со всеми удобствами устроишься в моей комнате. (Шутливо.) Буду лежать как обнаженный меч между влюбленными. (Смеется.)
Хенрик (решительно). Не глупи, мама. Я буду спать на кушетке в столовой, и хватит об этом.
Альма. Послушайте только, какой диктатор! Он и с тобой так ведет себя или только своей старой матерью командует? Да что же мы здесь стоим и разговоры разговариваем! Я накрыла в столовой чай с бутербродами. Хенрик написал, что вы поужинаете в привокзальном ресторане в Евле, а то бы я, разумеется, приготовила что-нибудь эдакое.
Хенрик. ...замечательно, мама делает бутерброды — пальчики оближешь, даю слово.
Альма. ...нехорошо насмехаться над старой матерью, Хенрик. Мне же постоянно приходится думать о своем весе, из-за астмы. Так велел доктор, и теперь я равнодушна к еде, не то что раньше.
Альма в безмолвном порыве протягивает руку, которую Анна быстро целует.
Альма. Деточка, деточка.
На минуту женщины стоят вплотную друг к другу. Хенрик, направившийся было в столовую, оборачивается и видит это быстрое, неуверенное движение. Альма кладет свою тяжелую руку на плечо девушки, лицо ее искажается внезапной болью. У Хенрика в голове возникает слово, точно где-то в глубине его сознания распахивается форточка: неизбежно, неизбежно. В ту же секунду все как обычно, он слышит голос Анны: «Что с тобой, Хенрик?»
Хенрик. По-моему, маме понравилась невестка. Мы с тобой ведь немножко боялись.
Показ семейного альбома — извечная палочка-выручалочка при первом визите невесты, когда темы разговоров исчерпаны, и минуты растягиваются в часы. Показ семейного альбома на диване, освещенном керосиновой лампой, Альма с Анной, прижавшись друг к другу, с лупой. Хенрик сидит по другую сторону круглого стола. Ему разрешено закурить трубку. Спрятавшись в тени и за облаком дыма, он может без помех наблюдать за матерью и невестой.
Альма (тыкая круглым ноготком). А это ты, Хенрик! Летом в Эрегрунде. Хенрику было... сколько тебе было лет в то лето, когда мы раскошелились на дачу в Эрегрунде? Одиннадцать. Тебе было одиннадцать лет.
Хенрик. А осенью я заболел скарлатиной.
Альма. Нет, нет, это случилось следующей осенью, я прекрасно помню. Ты замечательно себя чувствовал после того лета у моря, ни разу не болел зимой. Какой он был маленький. А парусник, который он построил по чертежам из журнала... он был такой одинокий ребенок, бедный Хенрик. Больше всего на свете обожал собирать разные растения и классифицировать их с помощью «Флоры». Ты помнишь свой замечательный гербарий, Хенрик? Он лежит где-то на чердаке. Бедный Хенрик, не могу удержаться от смеха, глядя на эту фотографию из Эрегрунда, хотя следовало бы плакать. Еще портвейна, Анна?
Анна. Спасибо, немножко.
Хенрик. ...я предпочитаю коньяк.
Альма. ...да, Господи, помилуй.
И Альма смеется, глядя на фотографию из Эрегрунда. Как я уже говорил раньше, смех у мамы Альмы раскатистый, веселый, поразительно не совпадающий с ее характером в целом. Доброжелательный смех, белозубый, сердечный и заразительный.
Альма. Бедняжка Хенрик! Посмотри, Анна, ну и картина. (Тыкает пальцем.) Вот я, я уже превратилась в «маму-толстуху», но на шляпе громадное перо. А вот одна из сестер из Эльфвика, это, должно быть, Беда, ну да, Беда, у нее была осиная талия, вечно приходилось помогать ей шнуровать корсет. В то лето у нас — как же, как же — была горничная, старая Рикен, подумать только, как мы роскошествовали в те времена! Я никогда не умела распоряжаться деньгами. И Хенрик не умеет. Ты скоро это заметишь, Анна. Я продала семейное украшение... впрочем, это к делу не относится. А вот стоит моя ближайшая подруга, она тоже овдовела молодой, помнишь тетю Хедвиг, Хенрик, она еще страдала экземой, такая была милая и добрая, помнишь ее, Хенрик? Она умерла несколько лет спустя. (Смеется.) Тоже не сильфида. Мы все были толстухи, а с нами маленький, щуплый Хенрик, которого мы холили и лелеяли! Господи, как же мы обожали тебя, как баловали. Помнишь, мы играли в церковь, ты изображал пастора, а мы прихожан? В той тесной избушке, и как только эдакие толстухи там помещались? (Смеется.) Ты был славный, прехорошенький, просто съесть хотелось, и всегда веселый, в хорошем настроении, вежливый и приветливый. Но, увы, с другими детьми не желал водиться, хоть я и приглашала домой твоих школьных приятелей, а Хенрик убегал и прятался или запирался в уборной. (Смеется, потом становится серьезной.) Дорогая Анна, теперь тебе придется заботиться о нем. Мне будет больно и одиноко (плачет), но уж так устроена жизнь. А жизнь никогда особенно не благоволила к Альме Бергман. Но я лишь смиренно надеялась на лучшее. И вот Хенрик стал пастором, как я и мечтала. Это самое главное. Нет, я вовсе не жалуюсь. (Плачет.)