— Еще буквально минутку, — придержал его Порфирий Петрович. — Ваша жена тут кое о чем порассказывала. Насчет вашей дочери.
— Супруга моя нездорова, ваше сс-тво. Вы, должно, обратили внимание. Она как бы… — он вновь поклонился, на этот раз со скорбной миной, — как бы не в себе-с, — и осклабился.
— Но ваша дочь, я надеюсь, цела-невредима?
— Нет у нас никакой дочери, ваше сс-тво, — как бы подытожил Лебедев очередным поклоном и вывел жену из кабинета.
Порфирий Петрович последовал за ними. В приемной его выразительным взглядом привлек Заметов.
— Сдается мне, она в каждом участке по Петербургу такой спектакль закатывает, — сообщил чиновник.
— А история с дочерью? — уточнил Порфирий Петрович.
— Проверили. Выдумка все это. Я с Рогожиным выяснял, из Центрального жандармского. Ему про эту особу достоверно известно. Тронулась умом на старости лет, несет что ни попадя.
Порфирий Петрович проводил пожилую чету взглядом. Лебедев шел, обняв жену за плечи. Жест скорее не заботы, а попытки оградить от излишних вопросов и любопытных глаз.
Поручик Салытов стоял на восточной окраине Петровского острова, спиной к Тучкову мосту. Едва не самая большая низина во всем городе; ощущение такое, будто сам город наваливается на тебя с намерением раздавить. Состояние у Салытова было самое что ни на есть угнетенное. Данный ему в подмогу молоденький Птицын, из унтеров, стоял саженях в двадцати справа, ожидая условного сигнала. Вид заснеженного парка приводил Салытова в уныние, пробуждая вместе с тем безотчетный гнев. Вот и сейчас тоже.
Гляди-кось, послали на задание! И кому только в голову эта глупость взбрела! Кому-кому; ясно кому. Это все Порфирий. А в каком положении он, Салытов, оказался, заявившись эдак вот, можно сказать самозванцем, в Шестой участок, совсем не в подотчетной части города! С каким плохо скрытым презрением его там встретили! Да и немудрено. Он бы и сам точно так же отреагировал на появление постороннего чина у себя в участке: дескать, а ты кто такой, тут распоряжаться, на каких таких основаниях?
При появлении Салытова поднял седые кустистые брови дежурный урядник: мол, это что еще к нам за птица? Видно, был он из той породы, что засиделись в мелких чинах и уяснили для себя: нерасторопность не порок, а над старшими по званию можно и поглумиться — да еще и не без зависти к тем, кто по званию может с тебя и спросить, а то и помуштровать слегка, чтоб нюха не терял. Иными словами, над вышестоящим начальством. Особенно которое поступает к тебе, не имея четких полномочий. У него на таких чутье: ишь как упрямится, чисто осел, зная наперед, что за упрямство ничего не будет.
— Сообщение об убийстве, говорите? — нарочито неторопливо переспросил урядник, сузив глаза, словно не вполне понимая, о чем идет речь. Разыгрывать из себя недотепу было, видно, его любимым приемом. — А что за сообщение такое?
— Анонимное! — буркнул Салытов. Он понимал, с кем имеет дело, но все равно не мог себя сдержать.
— А источник-то хоть достоверный?
У Ильи Петровича аж руки зачесались: вот сейчас взял бы да так и смазал. Да как он смеет с ним, Салытовым, да еще в таком тоне! Разумеется, взвился Салытов еще и оттого, что источник был самый что ни на есть недостоверный.
— Высокое начальство рассматривает его наисерьезным образом! — сообщил он, глядя на урядника с неприязнью. — Меня уполномочили взять у вас кого-нибудь в подчинение и провести тщательный досмотр.
Терпение Салытова было на пределе.
— Мы не можем разбрасываться людьми. Отпускать всех в парк на променад почем зря — ну, знаете ли.
— Но кто-то же есть у вас в распоряжении! Из тех, кто сейчас не при исполнении.
— Вы принуждаете нас принять на веру ваш, так сказать, источник. Должны же мы знать, на каком основании. Так поделитесь вашими сведениями с нами. Кроме того, мне надо еще согласовать со своим начальством. Да и текущими бумагами надо кому-то заниматься.
Боже ты мой, вздор какой. Какой вздор все это! Поставить его, Салытова, в такое нелепое положение! Ждать! И дать ему, наконец, в подчинение Птицына, совсем еще мальчишку!
Салытов хмуро окинул взглядом этого юнца, с добродушной готовностью ждущего условного сигнала. Тьфу!
— Да пойдем уже, дурища! — сердито махнул ему Салытов. Птицын с легкостью сорвался с места, натягивая на бегу перчатку.
— Ваш благородь! Господин поручик! Видите, вон там?
— Да вижу, вижу.
Оба тяжелой трусцой припустили по снегу, направляясь к болтающемуся на березовом суку телу.
— Мы это ищем? — взволнованно, как школьник, выдохнул на бегу разрумянившийся Птицын.
Салытов не ответил. Записка указывала на убийство, а не на самоубийство.
— Он что, в самом деле мертвый?
— Нет, живой. Болван!
Борода повешенного обледенела, снег обильно запорошил шапку и плечи.
— Будем снимать?
— Я тебе сниму! Не прикасаться ни к чему, понял?
— Кто бы это мог быть?
Салытов опять демонстративно промолчал.
— Я, ваш благородь, в первый раз удавленника вижу, — признался Птицын, оторопело разглядывая окаменелые глаза самоубийцы.
Заметив под шинелью утолщение в области поясницы, Салытов раздвинул заскорузлые полы.
— Ух ты. Выходит, и в самом деле убийство, — определил он, увидев заткнутый за пояс топор с застывшей кровью.
— Ваш благородь, — подал Птицын голос, от озадаченности чуть хриплый. — А как это у него, интересно, получилось?
— Ты о чем, малый?
— Да вот, как он повесился-то? Видите, как вон там веревка обвязана вокруг дерева? Ну, накинул он ее поверх ствола, петлю сделал, затянул. А повис-то как, собственно?
И вправду, если вдуматься. Салытов посмотрел вверх, туда, где под небольшой зарубкой на стволе повязана была веревка. Окинул взглядом редковатые ветви. Глаза неожиданно остановились на клочке сероватой бумаги, не то нанизанном, не то прилепленном к суку. Салытов жестом подозвал подчиненного.
— Да, ваш благородь?
— Сейчас поднимешь меня на плечах.
— Не понял?
— Становись на четыре кости, сейчас поднимать меня будешь. Птицын с растерянным видом опустился на четвереньки, давая дюжему поручику встать себе не плечи.
— Готово? Давай!
Птицын, крякнув под тяжестью, стал постепенно выпрямляться. В какой-то момент, когда Салытов потянулся за клочком, он утратил равновесие — казалось, оба вот-вот рухнут. Но ничего, выровнялся, удержался. Салытов вместо благодарности сердито его лягнул.
— А ну ближе к дереву, чтоб тебя!
Птицын, натужно взревев, сделал шаткий шаг к стволу, и Салытов дотянулся-таки до цели.
— Всё!
Птицын, взахлеб выдохнув, опустился, потеряв при этом шапку и угодив лицом в снежный нанос. Салытов между тем слез вполне благополучно.
— Что-то нашли, ваш благородь? — спросил запыхавшись Птицын, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
Салытов с сердитым триумфом разглядывал клочок.
— Ага! Вот мы ему предъявим, будь здоров!
— Неужто улика, ваш благородь?
Салытов, аккуратно свернув листик, сунул его себе в бумажник, после чего с оживлением оглядел пятачок снега вокруг. В небольшом отдалении от дерева внимание его привлек подозрительно правильной формы сугроб.
— А ну туда, — резко указал он.
— Он что, оттуда сиганул, ваш благородь? Вы об этом подумали? — озабоченно спросил Птицын.
— Чего?
— Я только имел в виду…
— Да плевать мне, кого ты имел в виду, бурбон ты стоеросовый! Я тебе велел вон ту штуку в снегу обследовать! Не усвоил, что ль? Марш выполнять!
— Да усвоил, ваш благородь, определенно усвоил, — пробормотал унтер, чуть обиженный суровостью начальника. Но опять же, приказ командира — закон для подчиненного. А потому, что именно в данном случае означает «туда» — команду или что-то другое, — раздумывать не приходилось: беги и выполняй.
Птицын сгорбился над сугробом — скорее всего, неким предметом, занесенным снегом. Несколько энергичных взмахов, и из-под искристого облака снежинок проглянула гладкая коричневая поверхность.