Позднее Томас Манн напишет, что единственный герой его повествования — сам человек: «По существу это был homo dei, человек Божий, со своим религиозным вопрошанием о себе самом, со своими “куда?” и “откуда?”, со своей сутью и целью, своим местом во вселенной, тайной своего существования, вечными загадками, стоящими перед человечеством».
А Грааль, поиски которого занимают этого человека? Это, как учит нас пребывание на волшебной горе, не чаша Тайной вечери Иисуса, но тайна, загадка. Тайна, идентичная той вечной тайне, которой является человек для самого себя: безответные вопросы человеческого бытия. Только в том случае, если человек преисполнен пиетета перед вечными вопросами о смысле своего существования, он будет восприимчив к жизненным ценностям и смыслам, без которых невозможно человеческое достоинство. Это ведет не к вечной жизни — земное существование преходяще, — но к продолжению жизни того, чему должна быть уготована вечность: ценностей, которые, как херувимы — потерянный рай, окружают загадку человеческого бытия.
«Zum Raum wird hier die Zeit» [«Пространством здесь станет Время»], — поет рыцарь Грааля в опере Вагнера, когда Парсифаль вступает в пространство, где скрыта чаша. Время становится там пространством, становится вечностью. Также и Томас Манн дает нам побыть некоторое время в вечности. В вечности своего повествования повторения мифа, вневременного, ибо поиски Грааля нескончаемы во все времена.
Эта вечность, этот Грааль — вечная загадка человеческого существования — современный ответ художника на вопросы о времени и вечности. Это также его вневременное возражение как всяческим Zivilisationsliteraten, которые стремятся отрицать эту загадку, так и политическим и экономическим силам, которые разными путями хотят привести людей к своему собственному Граалю: земной вечности. Создание Размышлений аполитичного было испытанием. Создание Волшебной горы — поисками Грааля. К тому времени, когда Томас Манн, на пятидесятом году жизни, мог написать «finis operis» [«конец действия»] под последней строкой своего романа, он вполне постиг, что отрицание этой тайны, равно как и принятие ее суррогатов, неминуемо ведет к уничтожению того, чему он хотел быть верным, к уничтожению гуманизма.
В этот день Томасу Манну, видимо, суждено было в последний раз увидеться с человеком, который был для него почти как отец; который, питая доверие к молодому писателю — «почему бы вам не написать роман вроде этого, но не такой длинный?», — дал возможность расцвести его художественному таланту: с Замми Фишером, еврейским издателем в Берлине, взявшим на себя публикацию всех книг Томаса Манна, в том числе и первого, столь грандиозного романа Buddenbrooks [Будденброки].
Когда весной 1934 года они встретились в Цюрихе, здоровье Фишера было уже сильно подорвано. Он постарел, оглох, часто был рассеян и пребывал в ужасе от террора, развязанного национал-социалистами в его любимом Берлине. И менее чем через полгода Томас Манн уже должен был писать In memoriam [некролог]. Он вспоминает один из моментов их встречи. Старый Фишер высказывается об общих знакомых:
— Не европеец, — говорит он, покачав головой.
— Не европеец, господин Фишер, но почему же?
— Не имеет никакого понятия о величии гуманистических идеалов.
И Томас Манн продолжает: «У меня нет слов, чтобы описать, насколько глубоко я был поражен. Так говорило, почти уже на краю собственной гибели, поколение, которое было намного значительнее и лучше того, которое теперь приходит ему на смену».
Великие гуманистические идеалы. Европейская культура. Традиция, к которой он сознательно себя причислял, работая над романом Der Zauberberg. Однако одновременно с выходом в свет этого памятника европейского гуманизма встает пугающий вопрос, продолжится ли существование этой самой культуры или она останется в памяти лишь как один из эпизодов нашей истории?
В Германии, той самой Германии, где столь многие великие умы создавали европейскую культуру, со все большим размахом заявляет о себе доселе невиданная ненависть к этой культуре. Когда в сентябре 1930 года нацисты добились первых крупных успехов на выборах, Томас Манн вновь публично возвысил свой голос. В уже знакомом месте, в Бетховенском зале в Берлине, где в 1922 году он обосновывал свое предпочтение демократии, писатель говорит о политических изменениях в своей стране. О том, как в атмосфере обожествления техники, спортивных рекордов, звезд кино, больших чисел создались условия для «политики в гротескном стиле, приемов Армии спасения, массовой истерии, балаганного шума, аллилуйи и — как у примитивных племен — шаманских заклинаний и выкрикивания монотонных лозунгов с пеной у рта. Фанатизм становится залогом спасения, энтузиазм обращается в припадок падучей, политика — в опиум для народных масс Третьего рейха или пролетарскую эсхатологию, и разум прячет свое лицо».
Культура уничтожается ради утверждения нового культа. Воспитанию, нравственному и духовному формированию человека уже нет места. Народ жаждет погрузиться в коллективное опьянение, быть освобожденным от индивидуальной ответственности. Нацизм — отвратительная форма религии. Человеконенавистнический, оргиастический природный культ. Для Томаса Манна очевидна конечная цель этой веры: уничтожение истины. Потому что тоталитаризм может существовать только милостью лжи и насилия.
В лекции Meine Zeit [Мое время] Томас Манн заявляет, что его отвращение к тоталитаризму во всех его видах вызвано тем, что эти идеологии неизменно поклоняются лжи. Как писатель, изображающий человеческое, он не может посвятить себя ничему другому, нежели истине.
Но что есть истина? Для Томаса Манна истина — не эмпирическое или математическое понятие. Истина — не действительность. Совсем наоборот. Истина — мера и ценность, идеал, к которому должен стремиться каждый. И журналу, соучредителем которого Томас Манн становится в 1937 году, желая предоставить слово «другой Германии», он дает название Maß und Wert [Мера и ценность]. В редакционном вступлении к первому номеру он говорит, что настало время вернуть понятиям их истинное значение. Для истины это означает, что она не может больше быть относительным и субъективным понятием, с которым каждый обращается по собственному произволу. Истина вновь должна стать абсолютным мерилом, мерой человеческого достоинства.
Взгляды Томаса Манна, не слишком соответствующие Духу времени, опять-таки логическое следствие понимания им образа человека. В той степени, в какой человек является человеком, он больше своей природы. Это больше входит в дефиницию быть человеком. Одной частью своего существа человек — животное, но другой своей частью он связан с духовной сферой: «Благодаря сознанию человек наделен способностью различать; он, говорит Бог в Книге Бытия, создан “по образу Нашему”; каждый человек знает, что хорошо и что плохо, ему присуще обладание Абсолютом. Обладание Абсолютом дано ему в знании истины, свободы, справедливости, и вместе с этими идеями в него заложена также мечта об избавлении от недоступно-природного, мечта о совершенном бытии человека».
В период работы над Волшебной горой Томас Манн определяет сущность человека как «вечную загадку, которую человек представляет для самого себя». Загадка состоит из двух элементов. С одной стороны, человеческая природа, преходящее, и слишком часто — трагичное в жизни. Этот элемент он подчеркивал в споре с Zivilisationsliteraten, приверженцами идеи совершенного человека. С другой стороны, человек, с его духовным богатством, знает об Абсолютном; знает о непреходящих ценностях, на претворение в жизнь которых, не устает повторять Томас Манн, должны быть направлены неустанные старания каждого.
И здесь Гёте — главный свидетель. «Все законы и нравственные правила ведут к одному: к истине», — заметил веймарский ученый поэт. Не менее важно и то, чему он учил своего собрата по духу, раскрывая сущность свободы. «Не то делает свободными, что мы ничего не желаем признавать выше себя, но то, что мы почитаем нечто над нами».