Эти ценности универсальны, ибо справедливы для всех людей, и вневременны, ибо действенны на все времена. Культура — это знание и формирование нематериальных духовных качеств, представленных в виде культурного наследия. Лишь те произведения, которые независимы от времени, ибо продолжают от поколения к поколению говорить с нами, обладают должными качествами, потому что только они способны выразить вневременную реальность, нести идею. И именно из-за этого требования, этого качества вневременности культура, духовные ценности беззащитны. Культура должна быть беззащитна, нефункциональна и бескорыстна. В этом заключается секрет ее вневременного значения. К собору, стихотворению, скульптуре, вневременному повествованию, струнному квартету, песне — по самой их сути не могут быть применимы такие характеристики, как функция или польза. Все эти творения имеют что сказать нам, не наоборот. Единственно правильная позиция в отношении к вневременному — отзывчивость, непредвзятость. Лишь тогда, когда мы непредвзято вслушиваемся, всматриваемся, переживаем, эти творения человеческого духа, «без слов», о «peinzensgrond en van het eeuwige mysterie spreken» [«сути помыслов своих и вечной тайне говорят»], как писал нидерландский поэт Я. X. Леополд. Человек, приобщенный к культуре, поэтому представляет собой противоположность всем тем (утилитаристам, материалистам, идеологам), которые всё сводят к вопросу: какой мне от этого прок, что мне это дает, как мне этим воспользоваться? Никакую истину, никакую ценность никогда невозможно познать без непредвзятости, которая необходима, чтобы отбросить внешнее и кажущееся. Не случайно Кант говорит о необходимости «interesselosen Wohlgefallens» [«незаинтересованного удовольствия»], а Грасиан отмечает в своем Карманном оракуле: «Непредвзятое мышление было во все времена питательной почвой житейской мудрости и источником радости для достойных людей».
Что такое культура? В небольшом, но блестящем трактате Грасиан дает краткую и выразительную формулировку: «Человек рождается варваром; воспитываясь, он изживает в себе животное. Личность создается культурой, и чем ее больше, тем личность значительнее». Вернемся ненадолго в Пирей, в теплые послеполуденные часы; Сократ со своими друзьями рассуждает о значении справедливости. Глаукон продолжил беседу своей историей о кольце, которое могло сделать невидимым и тем самым сообщить человеку всемогущество, так что он получал возможность вести себя как животное. Это тот самый варвар, о котором говорит Грасиан. Ты варвар, если не располагаешь единственным знанием, которое нужно для поддержания твоего человеческого достоинства: что необходимо упражняться в совершенствовании добродетелей и восприятии духовных ценностей — того, что делает возможным сосуществование в гармонии с ближними. В непревзойденном определении Гёте: «Культура — постоянное упражнение в почитании того, что выше нас, то есть Божественного; того, что ниже нас, то есть земли; и того, что равно нам, то есть ближних; и тем самым — почитание собственного достоинства». Вот культурное воспитание, о котором говорит Грасиан, восхождение из того, чем также является человек: слепой силой, варваром.
Пусть так: этот образ, этот идеал человека есть аристократический идеал; и всё же не аристократизм в силу рождения, но приобретаемая самим индивидуумом принадлежность к аристократии духа — вот суть культурного идеала для всех времен. «Аристократизм — везде, где добродетель, но добродетель — не везде, где аристократы» (Данте).
Заботиться об этом идеале, об этом наследии — задача, которую Сократ возлагает на интеллектуалов. Как нужно жить? нравственный вопрос, с которого начинается культура. И интеллектуалы — те привилегированные, чья влиятельная позиция (distingué) определяется их главной задачей: способностью различать (distinction). Перед интеллектуалами — ради дальнейшего существования культуры — стоит задача хранить и передавать самое лучшее, самое ценное в накопленном знании. Они должны заниматься этим ради познания истины, ради того, чтобы различать между ценным и цены не имеющим, между добром и злом. И именно потому, нто духовные качества бытия универсальны и вневременны, эти ценности трансцендентны и абсолютны. Однако ни одно смертное существо никогда не сможет стать обладателем абсолюта. Поэтому никто из знатоков наилучшего никогда не сможет претендовать на абсолютную истину, и всё это, как в Талмуде, разговор, который не имеет конца.
Таковы суть — неужели нам следовало бы написать были? черты идеального государства и идеального человека, поисками чего был занят Сократ, когда хотел найти значение такой ценности, как справедливость.
Одинокий человек живет в скромной комнате в окруженной высокими холмами небольшой деревушке у моря. Кровать, столик с тазом для умывания, диван, большой стол и стул. Днем — если жестокая мигрень не вынуждает оставаться в постели, — он предпринимает долгие прогулки в лес и вдоль берега моря. Вечером, в своей оторванности от мира, при скудном свете керосиновой лампы, едва выхватывающем из темноты его рабочее место, Ницше пишет заметки и письма. 2 июля 1885 года он пишет одному далекому другу:
«Наше время, вообще говоря, безмерно поверхностно, и я достаточно часто стыжусь, что уже так много сказал publice [публично] такого, что ни в какое время, даже в куда более ценные и глубокие времена, не было бы услышано “публикой”. Нельзя не нанести вреда инстинктам и вкусу среди “свободы печати и свободы бесстыдства” нашего века. Я обращаюсь к образам Данте и Спинозы, которые лучше справлялись с участью одиночки. Правда, в отличие от меня, они придерживались такого образа мыслей, который позволял им выносить одиночество; наконец, для всех тех, кто сколько-нибудь разделял компанию с “Богом”, еще вовсе не существовало того, что я понимаю под “одиночеством”». Он смотрит в окно и видит стену тьмы и свое зеркальное отражение, обмакивает перо в чернильницу и добавляет еще одну фразу: «У меня теперь в жизни единственное желание: чтобы со всеми вещами дело обстояло иначе, чем я их постигаю, и чтобы кто-нибудь сделал мои “истины” недостоверными».
Да, это так. Быть одному еще не значит быть в одиночестве. Имея далеких друзей — тем более. Но кроме того, есть друзья, которые никогда не покидают тебя и с которыми всегда можно беседовать о чем-нибудь путном. Книги. Данте. Спиноза. Гёте. Но и они бы не понимали меня. Настоящей дружбы, родства душ — этого и с ними не удалось бы достигнуть. Я их понимаю, они меня — нет. Столь же мало понимает меня нынешний век. Я пришел слишком рано. Одиночество. У меня нет выбора. Что сказал Лютер, когда вынужден был защищаться? «На том стою, и не могу иначе». Ах, Лютер. Писать — уж это он умел. Сравнить его мастерство с убожеством нынешнего богословского сброда. Бумагомаратели! Образованные филистеры! Лютер — он любил драматизм. Внимание, слава — это же грандиозно. Папская тиара, власть. Кто ищет публичной славы, всегда к ней стремится. «Bene qui latuit, bene vixit», Tristia [Скорби, IV, 4, 25] Овидия. — А студенты должны были это переводить: «Кто прожил уединенно, прожил во благе». Они ничего не поняли. Публичность! Газета! Это их Валгалла. Что я еще тогда сказал? «Вместо утренней молитвы вы читаете газету». Им понравилось. Этого они тоже не поняли. Таковы образованные. А я читал им лекции об Образовании, где разъяснял, что никто бы не стремился к Образованию, если бы понимал, как невероятно мало число действительно образованных людей и как мало их вообще может быть. У людей бесчисленное количество способов делать себя дураками. Гордое слово