Симпатизировавшие тем, кто затеял процесс против Сократа, не упускали ни одной возможности, чтобы поддержать обвинение. «Речь идет о фундаментальных ценностях. Ни больше ни меньше!» — подчеркивали они с особой торжественностью. «У Сократа лишь одна цель— сеять сомнения. Сомнения в том, что важно или не важно; сомнения в мудрости полномочных властей; сомнения в добрых обычаях, существующих со времен наших предков; сомнения в том, как следует людям располагать своей жизнью. Он лишает людей уверенности, и в такие тяжелые времена». Последнее замечание всегда вызывало сочувственные кивки. Ибо это были нелегкие времена для Афин. Проигранная война против Спарты, эпидемия чумы, политические раздоры — за все это дорого приходилось платить. Публично люди предпочитают об этом не говорить — это может вести только к новым волнениям, но все знают, что некогда столь гордое государство медленно, но верно идет к упадку. И противники Сократа также: «Тем, что он самым бесстыдным образом выставляет в смешном свете наши ценности, наш прядок, наше положение и наше достоинство, он играет на руку врагам нашего города. Сократ постоянно подчеркивает, что он не интересуется богатством и политикой и довольствуется своей собственной жизнью. Но мы не должны позволить себя обманывать. Он прежде всего хочет перевернуть порядок вверх дном».
Им доставались аплодисменты, и поэтому считали они тем более возмутительным, если кто-либо — естественно, друг Сократа, а кто же еще? — осмеливался заметить, что если это всё правда, то остается вопрос, как было возможно, что Дельфийский оракул, без сомнения изрекающий правду, объявил: «Нет никого мудрее Сократа». Это был неудобный вопрос, так же точно и Сократ своими вопросами и конечными выводами всегда ставил их в неудобное положение. Однако уже больше нет времени для дальнейших рассуждений. Тишина прерывается голосом философа. Сократ приступил к своей защитительной речи.
Аристокл, двадцативосьмилетний юноша — и поэтому, к своему сожалению, двумя годами моложе, чем необходимо для того, чтобы быть в составе присяжных, — как отпрыск знатного и влиятельного семейства получил место на официальной трибуне. Так как его отношения с семьей уже давно стали трудными — столь трудными, что он держится от своих родичей как можно дальше, — ему не хотелось ссылаться на свое фамильное имя, чтобы иметь возможность присутствовать на процессе. Но если бы он сейчас здесь не присутствовал, то никогда бы себе этого простил.
Жизненный путь некогда представлялся Аристоклу само собой разумеющимся. Влияние его семьи, богатство, уверенность, что он пойдет по стопам своего деда — в честь которого он получил свое имя — и своего отца, который играл важную роль в политике Афин, всё это было понятно, и тут не о чем было особенно думать. Само собой разумеющийся путь его жизни упрочивался также тем, что он, очевидно, был любимцем богов: он обладал острым умом, был одаренным оратором и изумлял своим талантом писателя — уже в юные годы он заслужил определенную славу своими стихотворениями и трагедиями, — и, словно благосклонность богов была неисчерпаема, он был известен своим мощным, атлетическим телосложением и внушал страх своей физической силой. Короче говоря, не было никакой причины сомневаться ни в себе самом, ни в жизни, которая ему предстояла.
Покамест, а с тех пор прошло уже восемь лет, Аристокл не услышал впервые речь старика, который теперь всего в десяти шагах от него стоял посреди заполненной народом площади, — а лучше сказать, пока он не пережил того, как тот ставил свои вопросы. Он тогда не принимал участия в разговоре и только прислушивался. В тот вечер, возвращаясь домой, он обдумывал вопросы, которые до этого никогда перед собой не ставил. Почему нужно быть богатым? Почему нужно стремиться к политической карьере? Почему нужно следовать чаяниям семьи? Почему? Почему? И пока это маленькое, язвительное словцо, как эхо, звучало у него в голове, его веселое, беззаботное существование, до сих пор надежное и само собой разумеющееся, медленно и неизменно раздирали сомнения.
В ту ночь Аристокл не мог заснуть и, как только взошло солнце, отправился он к Сократу. На удивленный вопрос, чего он от него хочет в столь ранний час, молодой человек не мог ничего ответить, кроме как сказать о принятом им решении.
— Я хочу изменить свою жизнь. Я хочу стать твоим учеником.
— Мой юный друг, для меня это большая честь, но, к сожалению, я должен тебя разочаровать. Я не учитель, и поэтому у меня нет учеников. Я бы даже не знал, чему бы я стал тебя обучать. Я и сам ничего не знаю.
— Я думаю, что ты знаешь всё.
— Ты ошибаешься. Однако ты пробудил мое любопытство. И чему ты хочешь учиться?
Аристокл, застигнутый врасплох этой реакцией, немного помедлил, прежде чем, не скрывая своего разочарования, сказал:
— Сократ, моя семья богата, влиятельна, всем известна и уважаема, и до вчерашнего вечера у меня не было никаких сомнений, что и моя жизнь сложится так же. Ты лишил меня этой уверенности. Можешь себе представить, каково это, когда всё, во что ты верил, что всегда считал важным, когда всё это за одну бессонную ночь на твоих глазах исчезает, как дворец из песка, смытый набежавшей волной? Ты когда-либо ощущал пустоту, когда всё, что тебя наполняло гордостью, вдруг переставало существовать? Разве ты не знаешь о боли и разочаровании, когда уже больше не в состоянии отрицать, что жил в мнимом мире?
— Ах вот оно что, я сделал тебя несчастным, и теперь я вновь должен сделать тебя счастливым? Для этого ты пришел и нарушаешь мой утренний покой?
— Избавь меня от своей иронии. Ты знаешь, я пришел не для того, чтобы жаловаться. Я был так глуп, что до сих пор не замечал самодовольства моего беззаботного маленького мира, но я всё же не так глуп, чтобы хотеть оставаться в этом мнимом мире. Пришло время познакомиться с настоящим миром.
— Последнее я не стану оспаривать, но сказанное не меняет того, что пребывание твое здесь неуместно. Могу я тебе напомнить, что все еще идет война? Отправляйся туда, хотя бы потому, что не стыдно сражаться за свой город.
Аристокл ушел. Через три года он снова вернулся. «Рассказывай!» — единственно, что сказал Сократ, когда они встретились. И он начал рассказывать о сражениях; в отличие от описываемого в героическом эпосе, он узнал, что война в конечном счете не что иное, как смрад разлагающихся трупов, изувеченные тела и глухая скорбь тех, кто остался в живых. Его друг, которого он любил всей душой, пал в сражении. Он знал теперь жгучую боль утраты и неизбывный вопрос в чем может быть смысл жизни, если самое лучшее может так легко быть потеряно. Он видел верность и предательство, ему встречались и храбрецы, и трусы, и всегда оказывалось, что ни ум, ни богатство не служили залогом благородства характера. Как отпрыск славной семьи, он и там получал приглашения со стороны самых известных фамилий. Он сидел за богато накрытыми столами, ибо и в военное время они ни в чем не испытывали недостатка. И все же за опьянением, шумом и смехом, казалось, зияла холодная пустота. Он встречал там видных персон, и уже скоро оказывалось, что красивые слова, такие, как «ценность наших традиций», «наилучшее для людей», «всеобщее благо», значат не что иное, как служить интересам устраивавших пир хозяев. Ему бросалось в глаза, как легко охватывали людей страсти и чувственные желания и какие губительные силы высвобождались тогда. Месть, ненависть, зависть — каждый порядочный человек против всего этого, но никто, кажется, не может противиться их притягательной силе. Люди явно хотят верить всему, и лучше верить, чем размышлять. Но более всего поразило его, что самоочевидность, почти целиком определявшая всё его существование, казалась поистине вездесущей: власть традиций и всего, что считалось обычным; соблазнительное удобство всегда следовать моде, расхожим мнениям и установленному порядку; неоспоримая уверенность, что всё создано раз и навсегда. Потворство стремлению к бессмысленному существованию ведет к тому, что изумление перед всем существующим и критические вопросы рассматриваются не только как нечто странное, но и как нежелательное.