Ты хочешь улучшить мир. Но разве ты не замечал, что все революционеры, от якобинцев до марксистов, как только приходили к власти, хотели лишь одного: еще больше власти? Ты не замечал, что бедняки, как только у них появлялись деньги, хотели лишь одного: еще больше денег? Еще больше власти, еще больше денег; еще больше власти, еще больше денег. Этого никогда не бывает достаточно. Назовем это законом человеческой природы. Мир, в котором не правит этот закон, немыслим. И нет закона, который приносит с собой больше насилия, чем закон алчности. Это не так уж трудно понять. Гораздо труднее понять, я думаю, — и, надеюсь, ты мне сможешь в этом помочь, — что такие великие умы, как Сократ, Петрарка, Достоевский, Герцен, твои герои, так хорошо понимали человеческую натуру и все-таки делали такие ложные выводы. Ибо именно из-за того, что люди не хороши, нам никогда не дождаться лучшего мира.
Если мир невозможно улучшить, — и минувшие десятилетия, надеюсь, смогли доказать, что этого никогда не добиться, — то отсюда может быть только единственный вывод: необходимо подчиняться правящей власти, приспосабливаться и пытаться по возможности больше власти получить для себя. Не удивляйся, что католический священник вроде меня сейчас носит свастику. Разве Римско-католическая церковь не является лучшей школой абсолютного подчинения и искусства приспособления? Будет ли настоящий священник говорить, если Папа скажет: “Молчи!”? Разве сумел бы фашизм достичь такого успеха в этой стране, если бы люди не прошли нашу школу? К тому же очень уж больших содержательных различий между католицизмом и фашизмом не существует. Немцы переусердствовали со своим антисемитизмом. Нас, во всяком случае меня, вопрос этот никогда особенно не беспокоил. Больше того, меня всегда восхищали ваши интеллектуальные традиции и ваше чувство избранничества. И я признаюсь в этом. Очень может быть, вы даже получите после войны собственное государство. Получить, наконец, свою землю. Знаешь, что будет потом? Захочется еще больше земли! И я это понимаю, даже если исторически эта идея несколько устарела. Современное государство не хочет больше земли, современное государство ищет новые рынки сбыта. Полнейший респект прочим народам, пока они покупают наше оружие. Экономическая власть — вот, друг мой, власть будущего.
Но закончим на этом наши сократические вопросы и констатируем, что не мир послужил причиной того, что ты навлек на себя этот плачевный жребий. И твоя жизнь — слишком большая цена для такого безнадежного дела».
Голос умолк. Насмешка исчезла. Когда голос зазвучал снова, что-то в нем изменилось. Если сначала он звучал несколько тускло и невыразительно, то сейчас слова произносились с нажимом, голос звенел от эмоций, словно скрытое бешенство прорвалось наружу.
«Остается единственная возможность. Ты заботишься не о мире, а исключительно о самом себе. Как сказал об этом Сократ в своей защитительной речи: “Помышляй и заботься о разуме и истине и о благе своей души”. Какой пафос! Разве это всё не бессмыслица? Мне трудно поверить, но это единственное объяснение, которое я могу дать твоей жизни и решениям, которые ты принял.
Припомни разговор Сократа с Калликлом. Как истинный мудрец возражает твоему философу:
“Что значит прекрасное и справедливое по природе, я скажу тебе сейчас со всей откровенностью. Кто хочет прожить жизнь правильно, должен давать полнейшую волю своим желаниям, а не подавлять их. Существует ли для людей, наделенных властью, что-либо более пагубное, чем воздержанность и справедливость? При том что они могут беспрепятственно наслаждаться всеми благами, они должны ставить над собою владыку — законы, решения и поношения толпы? Твои справедливость и воздержанность сделают их несчастными, если они не смогут оделять друзей щедрее, несмотря на то что властвуют в своем городе! Нет, Сократ! Ты уверяешь, что ищешь истину, она такова: роскошь, наслаждения, своеволие (разумеется, если обстоятельства благоприятствуют). В этом и добродетель, и счастье. Все прочее, все ваши громкие слова и противные природе условности — вздор и бессмыслица”.
Истина это или нет? И позволь мне скромно заметить, что лучшее средство достигнуть такого счастья — приспосабливание и подчинение. Также и в демократии, и именно в демократии, мой друг.
Мы не присутствовали при разговоре твоего героя и моего, но поверь мне, что Сократ отвечал не иначе как запинаясь. Забудь то, что писал Платон, хотевший выступление старика представить в лучшем свете, чем это было на самом деле. Но и Платон не может уйти от того факта, что у Сократа против неопровержимой действительности, которую он не может, да и не хочет, отрицать, всего лишь один аргумент: бессмертная душа, которая стремится к истине, своему божественному истоку.
Н-да, так что же нам делать? Прежде всего, как мне кажется, проблема в “божественном”, если мы оба знаем, что единственный Бог, который, пожалуй, может существовать, поистине omni-impotens [все-немогущий]. И я вполне могу исходить из того, что и ты знаешь это из Ницше, Дарвина, Фрейда, которые, каждый на свой лад, но очень похоже, повторяли Единственно Правильное Калликла».
Голос зазвучал тверже и более жестко.
— Откуда этот идиотизм, эта чушь о душе и божественной истине! Знаю: если это правда, гореть мне в аду. Но единственный ад — здесь, на земле, друг мой. И я сумел избежать этого ада.
Голос снова умолк.
— Леоне, об одном я все же хотел бы тебя спросить.
И шепотом:
— Ты понимаешь, что это означает, если Сократ был неправ? Ты понимаешь, что вся твоя жизнь, всё, что ты сделал, покоится не на чем другом, как на огромном, чудовищном заблуждении? Что ты обрек себя на мучения и скоро умрешь, в свои тридцать пять лет, из-за того что полагался на заблуждение!
Голос стих. Дверь со стуком захлопнулась. На него навалилась тьма.
Внезапно в голове у него мелькнула другая картина. Раннее летнее утро. Первые солнечные лучи окрашивают нивы на дальних склонах холмов светящейся желтизной. Он покидает маленькую деревушку. Поцеловал своих Двух спящих детей и только что родившегося младенца и собирается пуститься в путь в Рим. Его молодая жена настаивает, чтобы он выпил хотя бы чашечку кофе. Чуть позже они оба стоят снаружи, у двери маленького домика, в котором прожили три года из тех пяти, что были женаты. Важно пролетает над ними голубая цапля. Жена обнимает ого и целует. «Будь осторожен», — говорит она нежно. Он смотрит ей в глаза, улыбается, гладит ее короткую стрижку и отвечает: «Будь мужественна!» И тогда всё застилался белизной.
Послесловие
Наряду с «незабываемыми разговорами» существуют также незабываемые письма. Одно из них — то, которое Никколо Макиавелли послал 10 декабря 1513 года своему другу Франческо Веттори. В нем он рассказывает, что привело его к сочинению небольшого, но оказавшего столь значительное влияние трактата Il Principe [Государь]. Знаменит следующий отрывок:
«С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у порога я сбрасываю повседневное платье, в грязи и слякоти, и облачаюсь в одежды царей и вельмож; переодетый достойным образом, я вступаю в старинные дворы мужей древности и, ласково ими встреченный, вкушаю ту пищу, для которой единственно я рожден; здесь без стеснения я беседую с ними и расспрашиваю о причинах их действий, они же, по свойственному им человеколюбию, мне отвечают; и четыре часа я не ведаю скуки, не знаю забот, не боюсь бедности, не страшусь смерти: ибо всего себя переношу в них».