Однажды зашел к нему Кострец — угоститься забродившим молоком; сказал, хлебая из остродонного глиняного блюдца:
— Слыхал, небось — родичи на нас зло держат из-за Рычаговских девок. Особливо бабы. Говорят, заворожили нас чужачки, ума лишили, на свою сторону тянут…
— Дрозды о летнюю пору тоже много чего болтают, — буркнул Сполох, глядя на пожелтевшие обломки ребер, привязанные с боков к нательнику Костреца.
— Так-то оно так… А все же неспокойно как-то. И бабы эти, и скотина…
— А что скотина? — насторожился Сполох.
Гость закряхтел, не зная, как сказать.
— Ты бы, Сполох, отказался от лошадей, что тебе вождь подарил. Коровы — ладно, богиня с ними, а вот лошадей отдал бы назад. А то люди негодуют, то и гляди — вспыхнут как сухой валежник.
— Да ты в своем ли уме? Мне их Головня подарил. Или хочешь с вождем меня рассорить, земле тебе в уши?
— Подарил, — согласился Кострец. — В обход собрания.
— А тебе-то что за дело? Ты не посланец ли ихний? Ежели так, поди да скажи, что шиш они от меня получат, а не скотину.
— Общину дразнишь, Сполох. С огнем играешь.
— Что мне община, когда есть вождь? Он волен и скотину раздавать, и общину вести. А собрание мне — тьфу да растереть. Сам передашь или я скажу?
— Сам, — усмехнулся Кострец.
На том разговор и закончился.
Сполоху эта беседа будто дала пинка по зад. Он понял — хватить тянуть.
Собравшись с духом, выложил Головне все, что накипело. Тот сощурился с подозрением, промолвил:
— Жениться, значит, надумал? Ну, дело хорошее. Тем паче, на Рычаговой. Новые бабы — общине приплод. Веру-то нашу она уже приняла или все в еретичках ходит?
— Согласна принять.
— Согласна, значит. Добро. Проведу я над ней обряд.
Помощник и не догадывался, что вождя это известие обрадовало не меньше него. Шутка ли! Внучка Отца, плоть от плоти злейших врагов, склонилась перед верховной богиней. Какой удар по маловерам!
Но провести обряд Головня не успел. Сбежала Искра, а потом восстала община.
И вот теперь Сполох и Знойника прятались в сосновой роще от разбушевавшейся толпы, и молили богиню избавить их от ярости огнепоклонников.
Холм, на котором располагалось становище, почти вплотную придвигался к роще, возносясь к небу мшистым косогором. Наверху, чуть не над головами беглецов, гремели раскатистые крики, а позади, где роща полого сползала к берегу, отторочившись ивовыми зарослями и чахлым березняком, в беззвучной торжественности несла свои воды Великая река.
Сполох и Знойника были не единственными, кто нашел здесь спасение. Из становища то и дело прибегали несчастные Рычаговы: скатившись по косогору, ополоумевшие от ужаса, они бросались в кусты голубики, чтобы кинуться в воду. Сполох кричал им:
— Остановитесь, безумные, мрак вас побери! Куда бежите? К смерти своей бежите?
Они шарахались от него; с перепугу врезались в костистые стволы елей и сосен, спотыкались о корневища, падали.
— Что там? Что? — тряс их за плечи Сполох.
На него смотрели бешеными глазами, из раззявленных ртов неслось что-то невразумительное.
— Айяяяяя… айяяяяя… п-п-пусти… п-пошел… айяяя…
Сполох не отступал, тормошил их, бил по щекам.
— Это я. Узнаешь меня? Что там творится? Говори!
Беглецы лупали глазами, выдавливали дрожащими голосами:
— С-смертоубийство…Резня… Арт-тамоновы п-пришли… реж-жут… всех, всех… до единого…
Вести приходили одна страшнее другой. Говорили, будто в верхнем стойбище перебили всех людей, а из тел их вырезали сердца — в знак торжества над Льдом. Кто-то видел, как из сердец этих, голося, выползали бескрылые духи, а Огонь своим дыханием испепелял их — к радости бесноватых повстанцев. «Рожи у них — как пламя: опаляют и жгут. А изо рта дым идет, и глаза светятся». Доносили, будто фигурка Науки, брошенная в костер, заплакала черными слезами. Уверяли, что и сама богиня, показавшись на миг в истрепанном как старая шкура небе, зарыдала и ударилась о землю, пропав без следа.