Один только Сполох и вступился. Но тут же получил острастку. Не от вождя — от Хвороста. Тот негодующе воскликнул:
— Кощунство!
На потную лысину его пал багровый отсвет, кустистые брови вмялись в морщинистый, испятнанный коричневыми пежинами лоб.
Сполох с ненавистью посмотрел на него. Перед вождем выслуживался, подонок. Рад был до смерти, что в совет попал. Мало ему смертей, мало убийств, еще Артамоновской кровушки жаждет, упырь проклятый. А вождь-то, вождь — пресветлый, всепобеждающий, неукротимый вождь — что с ним сталось? Не видит разве, что родичей все меньше, а чужаков все больше? Или видит, да в ус не дует? Ах, Головня, Головня!
— Твои слова меня не пугают, старик, — сухо сказал он. — Я говорю, что вижу — честно и открыто. Не знаю, как у вас, Рычаговых, а среди Артамоновых искони принято говорить правду в лицо. И вот я говорю: железа не нашли — это раз. Друг дружку перебили — это два. Зимник потеряли — это три. Зима придет, а у нас — ни единой коровы. А если опять дожди запоздают? Тогда и лошади падут. Хоть сам ложись да помирай.
— Как смеешь ты сомневаться в мудрости вождя? — напирал Хворост, брызгая слюной. — Маловерный! Сколько было тех, кто пророчил гибель в мертвом месте? Сколько было тех, кто говорил: «Не дойдем»? И где они сейчас? Наука не бросит нас в беде, протянет спасительную длань. Надо верить и молиться. Сим победим.
«Надо было ему не морду бить в становище, а ножом в брюхо, — подумал Сполох. — Не заливался бы тут дроздом».
Головня посмотрел на молчавшего до сих пор Жара.
— А ты что скажешь?
Косторез пожал плечами, тихо ответил, глядя в землю:
— Ты решаешь. Прикажешь — сделаем.
Он безучастно теребил связку оберегов на груди, шевелил губами, словно шептал молитву.
Головня с досадой отвел от него взор.
— В общем, так. Коли Наука призвала нас защищать край, значит, все в этом краю — наше. Верно? И всякий, кто примет нас с добром, будет нам другом. А всякий, кто примет со злом, будем нам врагом. Наука наделила нас правом карать и миловать, Наука возвысила над остальными. Стало быть, мы решаем, кому жить и кому умереть. И пусть не ждут пощады те, кто выступит против нас. Или мы, или пришельцы — третьего не дано. — Он помолчал, почесывая ногтем заросший темным волосом подбородок, и добавил: — Послезавтра выступаем на Ильиных. Там найдем и людей, и скотину.
Беда одних — праздник для других. И смерть множества приносит счастье тем, кто уцелел.
Странный вид являла община после мятежа. Артамоновские мужики почти все были мертвы, но имущество их — одежда, уголь, древесина, украшения, дурман-трава и много чего еще — осталось нетронутым и перекочевало в жилища выживших. Ряды охотников изрядно поредели, зато баб осталось хоть отбавляй. Сбылась мечта рыбака Сияна. Вот только сам он уже не мог этому порадоваться.
После совета Сполох заглянул к Косторезу. Тот лежал на засаленной оленьей шкуре и отстраненно вертел в пальцах статуэтку Науки с отломанной головой. Девчонки его, насупленные, тихие, с навечно застывшим в глазах страхом, хлопотали снаружи — при помощи комков серого лошадиного мозга разминали смятую шкуру. Старшая, слегка тронувшаяся умом после бунта, словно и не заметила Сполоха, когда тот прошел мимо, младшая же застыла на мгновение и проводила его глазами, ничего не ответив на шутливое приветствие.
В жилище гудело комарье, буравившее вязкий и тяжелый воздух. От ложа пованивало гнильцой и потом; шкуры валялись абы как, полог был сдвинут, заляпан жиром, захватан пальцами. Кругом были раскиданы обглоданные кости, узорчатые глиняные кружки, осколки мисок. Серебряные и медные лари — предмет гордости Рдяницы — стояли пустые, с отломанными крышками. Бронзовое блюдо с древней чеканкой исчезло, присвоенное кем-то из Рычаговых.
Разговор поначалу не клеился. Сполох мялся, не решаясь перейти к делу, Косторез же отмалчивался, злобясь на него за смерть жены и сына.
Наконец, Сполох решился: