— Ты среди вдов наисчастливейшая: муж твой первым погиб за Науку. Отныне будет нам проводником в том мире. Помни: умерло тело, но не душа.
Бабы увели ее в становище, а Головня взобрался на бугор и обратился к стоявшим вокруг людям с речью.
— Нет высшей чести, чем погибнуть в бою против служителей зла. Каждый да стремится к этому! Таких отличает богиня, а имена их у всех на устах, и память о них вовек не развеется среди живущих. Покуда жив последний приверженец Науки, им будут приносить требы и молиться, как духам добра и света. Можно ли желать большего? Поклянемся же братья, что отомстим мерзавцам за смерть нашего товарища.
— Клянемся, — выдохнули воины.
— Поклянемся, что будем биться за нашу веру и нашу землю, покуда не изгоним последнего негодяя из лесного края.
— Клянемся!
— Именем Науки поклянитесь до конца дней своих ходить под рукой избранников Божиих, кои поставлены гласить слово богини! Клянитесь не отклоняться от стезей, указанных вам богиней, и не слушать прельстителей, злоумышляющих на веру вашу и вождя вашего.
— Клянемся!
Короткое, лающее слово, вырываясь из многих глоток, гремело в лощине, а наверху, под известковой кромкой неба кружил огромный бронзовоперый орел со светло-рыжим подбрюшьем — святая птица, вестник удачи. Точно сама Наука явилась послушать клятву своих детей. И люди, заметив ее, воспряли духом, чуя себя спрятанными под крылом богини. И лишь русовласая вдова Костреца продолжала рыдать, вырываясь из рук уводивших ее.
Тем же вечером Головня собрал помощников в жилище местного Отца. Сказал:
— Каждому из вас дарю по десятку лошадей из здешнего табуна. И трех невольников, каких сами выберете.
— Слава вождю! — восторженно просипел Хворост, преданно выкатив водянистые зенки.
И остальные откликнулись:
— Слава!
В жилище было непривычно светло: проемы окон прикрывали не рыбьи пузыри и не слюда, а скрепленные берестяной оправой кусочки бесцветного сухого льда, сродни тому, который изредка находят в мертвых местах. Труба над очагом была заключена не в тальниковые прутья, а в деревянные рамы — одна наверху, под крышей, и другая внизу, над самым челом камелька. Богато жили Ильины, что и говорить.
Прислуживали победителям две девки — внучки Отца. Их мать, которую тоже хотели понудить к этому, хищно расхохоталась и плюнула захватчикам в лицо, проклянув их всех до пятого колена. Пришлось оставить гордячку, дав ей по наглой роже. Зато девки, худенькие, дрожащие, противиться не посмели, хоть мать и метала громы и молнии, заклиная их умереть, а не склониться перед вероотступниками.
— Мужиков на покос отправлю, — рассуждал вождь. — Баб — на хозяйство. Наши пускай детей рожают. Воины нужны… Что эти говорят? Давно у них пришельцы обретались? Не заглядывал ли сюда Огонек, стервец такой?
Лучина, жуя былинку, бодро доложил:
— Огонька не встречали. А пришельцы заявились по весне, как реки вскрылись. Два пятка их явилось. Пушнину собирают. Не для себя — для обмена. У них там в горячей земле, слышно, она хорошо идет — свой-то зверь весь короткошерстный, меховик из него не сделаешь. Вот и лезут к нам. Оставили тут троих присматривать за Ильиными, а прочие все на запад пошли, к Великой реке. Обещали к зиме вернуться, а потом уж вострить лыжи к себе. Там у них, вроде, сидит великий вождь, всей бесснежной земли повелитель, он их сюда засылает, чтобы с каждого лесовика брали по две шкурки за зиму.
— Смехота! — вырвалось у Жара.
Головня зачерпнул горсть ежевики из расписной глиняной тарелки и в ярости швырнул в него.
— Смехота? — повторил он. — Слуги зла топчут нашу святую землю, а тебе смехота? Может, смерть Костреца тебе тоже смехота? Не в шкурках дело, а в том, чьи боги победят. Сегодня пришельцы с нас две шкурки берут, а завтра с людей драть шкуру начнут. Невдомек тебе это? Или все равно кому служить, лишь бы мог фигурки свои вырезать? То-то, гляжу, Отца Огневика так легко предал…
Жар, несчастный, пожелтевший от страха, пытался что-то лепетать, но вместо слов получались одни звуки и междометия: «Я… н-ни… прох-хсти… н-никохда…». Тощие щеки его под мягкой, как юношеский пух, щетиной обвисли точно у старого филина, в горле клокотало и булькало. Он судорожно сглатывал, словно пытался затолкнуть в себя прущий наружу страх, и непроизвольно выставлял вперед ладони, защищаясь от словесного нападения вождя.