Обереги на его груди стукались боками: серебряный тюлень, медный соболь, железная гагара, а еще реликвии — «льдинка», «трубка», «пластинка». Меж ними терялся маленький кожаный чехольчик с указательным пальцем Искры и прядью ее волос. Головня никогда не расставался с ним.
— Смотри, Жар, если затаишь зло — крепко пожалеешь об этом. Не думай сохранить это в тайне, от богини ничего не укроешь.
— К-клянусь, Головня… — вновь залепетал Косторез. — Никакого зла… Я предан… всей душой… я с-спасти хотел…
— Ладно, что уж толковать. Иди. Если и соврал мне, кривда твоя все равно на явь выйдет. Ступай, ступай.
— Я не соврал, вождь! — чуть не плача, уверял его Жар. — Не соврал!
Он и сам верил в это. Страх заставил его гнать из памяти слова, сказанные Сполоху, придавить их спудом забвения и более не ворошить. А Головня почесал двумя пальцами острый кончик носа и, не глядя на него, небрежно махнул пятерней.
— Иди, Жар.
И Жар вышел, полный восторга и умиления.
Часть третья
Глава первая
Вначале был голос. Он выговаривал торжественно и грозно: «О Наука, предвечная госпожа! Мы отдаем тебе этих людей — да насытишься их плотью, да призришь их подлые души, злоумышлявшие на тебя». И завораживающе звучал бой барабанов, размеренный, словно поступь великой богини: бом-бом-бом… А вслед за ним — дурацкое гыгыканье Осколыша, волочившего по колкой, высушенной зноем траве едва живого Сполоха. Сполох хрипел, булькая кровью, слабо шевелил разодранными до мяса руками и ногами, дрожал тяжелыми, посинелыми веками. Знойника, невеста его, стонала, привязанная вымоченными ремнями к шесту. Сохнущие ремни до крови стягивали ее обнаженное, покрытое укусами комаров и слепней тело. Толпа ликовала: «Умри, проклятая ведьма», «Молись своим демонам, коварная мразь». А вождь, потешаясь, кричал Осколышу: «Гляди, ретивый, не доконай его. Не хочу, чтоб он помер раньше своей подстилки». И в ответ — опять гыгыканье: «Мне только порезвиться, вождь, ага. Ничего другого не жажду». Хворост усмехался, глядя на позеленевшего Костореза: «Что, Жар, мутит? Привыкай, друг, привыкай. Раньше-то мы смазывали полозья землей и жиром, а нынче — кровью. Эвон как быстро летят!». И звенел чей-то кровожадный вопль: «Давай, Осколыш, всыпь ему еще! Чтоб кожа слезла! Чтоб лупала вылезли! Вытряси душу из подонка».
Сон, тревожный, тягостный сон. Воспоминание о казни Сполоха зудело в памяти незаживающей раной, поддерживало то вспыхивающий, то затухающий огонь страха. Косторез бежал из этого сна в другой, где была Рдяница, где маленький сын катал снеговиков, а в подвешенной к перекладине тальниковой корзине дремала, посасывая кулачок, младшая дочка. Жена кричала сыну: «Куда пошлепал? Меховик одень! Демоны застудят». Старшая дочь вращала трещотку, визжа от восторга. Снаружи слышались возгласы родичей и лай собак. Пылан напевал, волоча сани: «Уж неймется мне, неймется, да и все-то — лабуда». Зольница ему: «Чего нос повесил, загонщик?». В соседнем жилище Остроносая оправдывалась перед Лохматым Сверканом: «Когда ж мне этим заняться? Не пяток же рук! Сам поразмысли…».
И тут вдруг — плаксивый голос:
— Цтоб цебе землею подавицца!
Жар открыл глаза.
Над его головой, свисая с поперечных жердей, висели костяные фигурки. Серое небо, глядевшее через скошенные, закопченные окна, омывало их призрачным светом, смазывало лица и очертания.
Фигурок было шесть, но Косторез считал по старинке: пять и одна. «Шесть» было новым словом, непривычным.
Крайняя слева, самая большая, изображала богиню Науку — длинноволосую красавицу в меховике из тюленьих шкур с ладонями, простертыми к людям. Сейчас она мало походила на владычицу земли и неба, но когда Жар покрасит ее волосы золотистой охрой, когда покроет одежды малахитовой зеленью, когда вставит в глазницы маленькие сапфиры и обовьет горностаевым мехом, богиня засияет во всем великолепии.
Рыжий юноша с горящим факелом — неутолимый Огонь. На него придется извести немало красной охры. Глаза у него — два лучистых рубина, пламенеющие, яркие. А меховик — белый, чтоб оттенить цвет волос.
Сумрачный бородач с топором в руке — суровый Лед, старший сын Науки. Что могло украсить господина тверди и холода лучше, чем драгоценная лазурь? Таковым он и будет — иссиня-серым, точно покрытым изморозью, с волосами черными, как зола, и кусочками кварца в глазницах. Истый повелитель ночи! Да вздрогнет каждый, узревший его!