Двое чужаков, стоя над волокушей с рыбьим зубом, рассуждали:
— На Великой водзе был, кажись, ага. Там-та лутшый дзуб, белай.
— На Влицей давно пршельцы. Кто туда сунеца?
— Так уж и давно!
— Цай не брешу.
У Жара от этих слов будто когтями по спине прошлись: загорелось все внутри, заполыхало, и острая боль растеклась по животу, ударила в грудь, пронзила зубы. Воспоминание о первой встрече с пришельцами и поныне язвило душу.
Все они струхнули тогда, едучи к месту обмена — Огонек, Светозар, Косторез — узрев черные как головешки лица людей на вершине холма. Даже зять Отца Огневика опешил, привстав на полозьях, а уж сынок его вообще чуть не спрыгнул с саней. Изыди! Изыди! Изыди! — твердили они, пока черные демоны громовыми палками гнали мимо оленей.
Чудом, истинным чудом спаслись они тогда. Не иначе, попущением Льда сумели уйти от голодных тварей. Но в память накрепко врезался необоримый ужас и трепет от столкновения с темной стихией. И страх этот нисколько не притупился за истекшее время. Недаром так задрожало все тело, когда чужаки произнесли жуткое слово «пришельцы».
Помощник спросил у него:
— Дак цто? Нацинаць работу-та?
— Начинай… хотя погодь. С Лучиной еще… потолковать.
Он побрел на вершину холма, а помощник его, жуя сосновую смолу, заговорил со своими единоверцами, что толкались, любопытствуя, возле обоза.
Слева от Жара, в низине, копились люди. Там стоял разноязыкий гомон. Над скоплением голов взвилась пышногривая башка Осколыша. Запрыгнув на торчавший из-под снега валун, он звонко гаркнул:
— Ти-иха! Всем слушать.
Гомон словно градом прибило.
— Тут вам не община, а народ, — продолжал Осколыш. — Тут Отцов нет, ага. Все равны перед Наукой. Каждый! Забудьте, кем были раньше. Нет среди вас ни вождей, ни Отцов — одни лишь охотники да бабы, ага. А кто будет нос задирать, тому мы этот нос отрежем. Так и знайте. Отриньте Огонь и Лед. Вы — люди Науки, грозной и всеблагой. Вот так!..
Косторез зашагал к своему жилищу. Навстречу бежали девчонки с бадьями, спускались плавильщики, лоснясь закопченными лицами, шагали рыбаки с большими сачками за спиной.
Отчего-то Жару вспомнился старый спор со Сполохом. Тот бурчал, глядя на наплыв чужаков: «Лезут и лезут. Маслом им здесь что ли намазано?». «Черные пришельцы их гонят, — равнодушно объяснял Косторез. — Вот и бегут». «Да какие там пришельцы… — возражал Сполох. — Жратва их сюда тянет, земля мне в глаза. У них же по старому живут, с загонами, голодухой маются. А у нас-то — охота, убийство, все такое. Вот и прут как олени на перекочевке». Жару было все равно. Чужаки его не пугали. Они являлись робкие, растерянные, смотрели Артамоновым в рот — как таких ненавидеть? Но теперь, вспоминая нагло ухмыляющуюся рожу Штыря, Жар вдруг остро почуял правоту Сполоха, упокой, богиня, его душу. В самом деле, если таким не дать окорот, скоро от Артамоновых одно воспоминание останется.
Задумавшись, он не заметил, как рядом выросла Зольница, Сполохова мачеха. Кривя щербатый рот, запричитала:
— Заклинаю тебя, Жар, скажи вождю, чтоб вступился за меня. Ведь скотину — и ту не бьют до смерти. А меня за что ж судьба так лупит? Уже и сына отняли, и мужа. Одна я осталась. На кого еще надеяться, если не на своих? Мы же все — Артамоновы! Ежели друг друга в беде станем бросать, кто нам поможет, а? Уйми ты этого нелюдя, дай ему по зубам. Мочи уже не стало: ходит и зудит, зудит, будто гнус…
— Это… погодь, — проговорил замороченный Косторез. — Ты о ком?
— Да о госте этом, сволочи такой. Опутал меня по рукам и ногам — хоть в прорубь кидайся. Говорит: если отдать нечего, иди в услужение.
Жар устало посмотрел на нее, вздохнул. Значит, опять Чадник.
Бабу было жалко до слез. И так уж натерпелась, к чему ей это унижение? Но правило есть правило.
— Ты подарки от него это… принимала? Никто… э… не заставлял. Чего теперь… Добром на добро!
Та закрыла лицо драными рукавицами, зашептала:
— Позор-то какой, Жар! Дочь Румянца будет гнуть спину перед гостем. Не срам ли? Заступись за меня, а я перед Огнем за тебя похлопочу. Небось раньше Его увижу, чем ты.
Перед Огнем за него хлопотать было излишним — лучше бы перед Наукой слово замолвила. Но объяснять это несчастной глупой бабе язык не поворачивался. Косторез лишь махнул рукой.
— Ладно, потолкую я. Не боись. Много получила-то?
Баба всплеснула руками.
— Да один раз только и одарил: бусами из сухих ледышек. Я уж и не помню, где они. Ребятня, видать, взяла поиграться, да и потеряла. У нас ведь в женском жилище-то и не сохранишь ничего, мигом отымут, ты ж знаешь…