Искроглазка понемногу успокоилась, только красные пятна шли по всему лицу да лихорадочно блестели глаза. Отец бережно усадил ее на лавку, стал отпаивать молоком. Красняк деловито убирал со стола. Мачеха сидела с младшей падчерицей, нашептывала ей что-то на ухо.
«За что мне такое наказание? — думал Жар. — Или я — такой уж грешник, что дети мои должны страдать? Может, сглазил меня кто? Надо бы наведаться к Варенихе, пусть поворожит». И ныло на сердце, когда думал он о будущем своей дочери. Блаженная, кому она нужна? Женихаться никто не хотел, даже за богатое приданое. В женском жилище ее тоже не ждали по нелюбви к Косторезу. Да он и сам бы ее туда не отдал, даром, что обычай велел. Прикипел к ней душой Жар, как и к младшей своей; несмотря на донимавшие временами подозрения, чувствовал родную кровь. А потому с неизбывной тревогой взирал на грядущее. Не станет его, кто позаботится о дочери? Младшую, даст богиня, успеют выдать замуж, а старшую? Не придется ли ей, как нынче Сполоховой мачехе, ютиться по углам да просить подаяние? «Надо Варениху задобрить, авось и дочку излечит», — решил он. Дымница вздыхала: «Да выдать ее хоть за кого-нибудь, пусть плохонького, лишь бы не осталась одна». Косторез отвечал: «У Лиштуковых что ль жениха искать?». Подруга испуганно махала руками — упаси Наука!
О Лиштуковых ходила дурная молва, будто все они — хилые и больные, жрут разную гадость, совокупляются с животными. Породниться с Лиштуковыми считалось позорным. Потому и жили они где-то на отшибе, прижатые водой к мертвому месту. А где мертвое место, там и скверна, известно…
Дверь отворилась, и внутрь в облаке белого морозного пара просунулась голова в колпаке. Косторез узнал воина из охраны Головни.
— Достопочтимый, вождь собирает совет. Тебя ждут.
Косторез молча уставился на пришедшего, весь сжался от испуга. Совет? С чего вдруг?
— Ч-что стряслось? — спросил он, чувствуя, как холод снаружи наполняет жилище, щипая лицо и руки.
— То мне неведомо. Велели только позвать.
— Ладно. Приду.
И дверь захлопнулась.
Возле жилища вождя — высокого, с застекленными окнами, с высокой земляной насыпью по окружности — фигурная коновязь. Привязанные к ней кобылы — обе редкостной, вороной масти — кусали сено со скирды, наброшенной на дощатую ограду. Утоптанный снег перед жилищем был испятнан желтыми пежинами и замерзшим навозом. У самой двери переминались с ноги на ногу три озябших воина с копьями в руках и топорами, заткнутыми за кожаные пояса. Посмеивались в белые от инея бороды, терли рукавицами индевеющие носы.
Жар подошел к жилищу и остановился в нерешительности, исподлобья поглядывая на весело скалящихся воинов.
— Вождь там?
— А то ж! — ответили ему. — Поджидает.
— В каком настроении?
— Надысь собаку пнул. А так не буйствует вроде.
Жар заробел. Значит, недоволен чем-то Головня, негодует. Как бы узнать, с чего?
Сзади кто-то с силой хлопнул его по плечу. Он слегка присел, оглянулся — увидел Лучину, и сразу отлегло от сердца.
— Что не входишь-то? — спросил тот, блеснув мелкими зубками.
Зимы мало изменили Лучину: все такой же маленький, жиденький, разве что щеки слегка раздобрели, да висок опалило багровым пятном ожога — след от схватки с черными пришельцами в общине Ильиных.
— Да так… размышляю.
— Тебе-то что трястись? С меня будет спрос. Мне и тревожиться надо.
— Чего ж не тревожишься?
— Тревожусь.
Со двора в жилище бегали слуги, таскали хрустящие мешки с промороженной рыбой, волокли бочки с замерзшим молоком. Над высоким частоколом, окружавшим двор, торчали заснеженные кроны сосен. Низкое рыхлое небо сугробисто нависало над деревьями, огромным бельмастым глазом всматривалось в суету людишек.
Они стояли и мялись, собираясь с духом. Лучина вдруг сообщил ни с того, ни с сего:
— Есть у меня в отряде один умник. Придумал такую штуку: берешь полоску кожи, делаешь с одного конца петлю, в другой вкладываешь камень. Раскручиваешь и швыряешь. Если камешком в голову попасть, череп пробить можно. Он на собаке проверил, запустил булыжником ей в жирный бок. Та аж подпрыгнула, да как заскулит — хоть уши затыкай. А уж кровищи! Мы только рты раскрыли. Дельная вещь! Это ж так медведей сшибать… Я ему меховик за старание подарил. А он возьми да вякни: ты, мол, Лучина, замолви за меня словечко перед вождем — век тебе буду благодарен. Ну не подлец ли? Не успел приехать, а уже о почестях мечтает. Дал я ему пинка, обалдую, а сам думаю: сколько их еще таких, молодых да прытких, в общине обретается? А?