Головня сказал ему:
— Садись, чего топчешься?
И, прищурившись, воззрился на пленного. Тот моргал короткими ресницами, бегал глазами, жемчужно белевшими на черном, как обожженная кость, лице и мелко дрожал, словно продрогший пес.
Ожог, подвинув стражника, прошел к очагу, сел напротив вождя, глухо стукнув кончиком пустых ножен о прикрытую шкурами землю.
— Скиньте с него колпак, — велел Головня.
Один из воинов зацепил пятерней торчащую верхушку колпака, стянул с курчавой башки пленного. Ожог скривился от отвращения, Головня же усмехнулся.
— Тоже боится, — сказал он Ожогу. — Кисло ему здесь, паршивцу. Одиноко. Вместе с собратьями он — сила, а один — слаб как птенец. И все волшебство его — пфф, дым! — Вождь осклабился, поворачиваясь к пришельцу. — Что скажешь, бесеныш? Не ожидал такого оборота?
Пленник что-то залопотал, часто-часто прищелкивая языком, пал ниц, заелозил смоляным лбом по истоптанной, в жирных пятнах, шкуре. Ожог в растерянности бросил взгляд на вождя. Тот невозмутимо слушал лопотанье пленника, потом велел стражникам:
— Захлопните ему пасть.
Оба воина наклонились и одновременно ударили пришельца: один — по затылку, другой — в левый бок. Пленник замолк, вскинул рожу, как схваченный за загривок щенок.
Полог за его спиной смялся, отплывая в сторону, и в шатер вошел Осколыш. Был он чумаз и напряжен, меж распахнутых половин измазанного сажей меховика проглядывал хрусткий от замерзшего пота нательник.
— Звал, великий вождь?
Увидев курчавую макушку, осекся, застыл изумленно.
— Звал, звал, проходи, — подбодрил его Головня.
Кузнец, суеверно сторонясь пленника, прошел к очагу, опустился возле него, скинув со спины меховик.
— Ожог подарочек привез, — ответил вождь на немой вопрос. — Каков, а?
Осколыш покосился на пленника и поспешно отвел взор — боялся сглаза. Пожал плечами, не зная, что сказать.
Вскоре подтянулись и остальные помощники. Заходили по всякому: кто — волнуясь, в тревоге, а кто — и безмятежно, пряча зевоту в ладони. Но все, стоило им заметить пленного, столбенели и бочком протискивались к очагу.
От набившихся внутрь людей в шатре стало душно, завоняло потом и слежалыми шкурами. Головня выгнал слуг, чтоб не задохнуться, спросил Ожога:
— Друга нашего, Огонька, не видал ли?
— Есть там кто-то из наших, — ответил тот. — На собаках ездит. А уж как его по имени, того не знаю, великий вождь. Уж не серчай.
— Он это и есть, — процедил Головня, кривясь от ненависти. — Больше некому. Прямиком в мои руки идет…
Последним из помощников приковылял Хворост. Узрев Ожога, радостно обнялся с сыном, потрепал по вихрастой башке.
— Вернулся, значит. Живой. О брате-то слыхал? Ох печаль, печаль…
Ожог, нахмурившись, выслушал о злоключениях Пара. Полыхнул очами, глянув на пленника, невольно потянулся к ножнам и засопел, сдерживая гнев.
Затем явился один из писарей — желтолицый, обрюзгший, с крючковатыми пальцами и длинными грязными ногтями. Склонился подобострастно, не обращая внимания на черного воина:
— Ты звал, великий вождь?
— Чадник говорил, ты языку пришельцев обучен, — сказал Головня. — Перетолмачить надо. Вон видишь, сидит?
Писарь бросил небрежный взгляд на пленного.
— Перетолмачу, великий вождь.
— Ну садись сюда, коли так. Откуда по-ихнему знаешь?
Писарь протиснулся мимо стоящих по бокам от пришельца воинов:
— Я ж — из Федорчуков. Мы под этими демонами две зимы сидели, пока ты по милости своей не освободил от их петли.
— Что ж, все Федоруки по-ихнему болтать наловчились?
Писарь лукаво осклабился.
— Меня всегда к знаниям тянуло, уж таким уродился.
— Ладно, спроси его, кто такой, и сколько у них людей.
Писарь, старательно вытягивая губы в диковинных звуках, прощелкал что-то пленнику. Тот оживился, повернул к нему вороное ухо, внимая. Потом начал отвечать. Помощники вождя с суеверным ужасом прислушивались к диковинному разговору.
Выслушав ответ, писарь вымолвил:
— Трудно его понять, великий вождь. Странно произносит… едва-едва улавливаю.
— Ты не дуришь ли меня, писарюга? — подозрительно спросил Головня. — Смотри, у меня с такими разговор короткий.
— Что ты, что ты, великий вождь! Матушкой Наукой клянусь и ее присными… У них ведь там в каждой общине свой язык — демон ногу сломит. — Он вздохнул, вытер взмокший лоб.