— Отбрось страх, Искра. Я, Головня, пришел к тебе, как обещал, и теперь никто не помешает нашему счастью. Взгляни на мой подарок. Ни у кого нет ничего подобного.
Глаза ее — как золотые песчинки в воде. Пальцы медленно сползли с лица, прочертив на нем красные полосы, волосы упали на лоб. Осторожно, как лисенок из норки, она глянула сквозь спутанные лохмы на Головню и на бусы. Мгновение колебалась, а потом робко протянула руку. Кончики пальцев коснулись круглых камешков, заскользили вниз по серебряной цепочке.
— Это тебе, — проговорил Головня, замирая от предвкушения.
Он шагнул к Искре, надел ей бусы на шею. Потом наклонился и поцеловал: сначала в лоб, потом в нос, а потом в губы. Даже не поцеловал, а едва притронулся, будто пыль смахнул, но затем увидел ее взгляд — ждущий, волнующий, жаркий — и бросился в сладкий омут, забыв обо всем на свете.
Ах, это было упоение! Будто сама богиня оказалась в его объятиях.
— Я сделаю тебя владычицей мира! — кричал он в восторге. — Я брошу к твоим ногам всю тайгу! Ты и я — мы понесем людям свет истины. Мы сметем всех, кто посмеет противиться нам. Пусть плачут враги — мы посрамили их. Мы пошли наперекор судьбе и победили. Веришь ты в это, Искра? Чувствуешь ли ты то же, что и я?
А снаружи носились люди и лаяли собаки, и безутешно выли бабы над телами Отца Огневика, Ярки и Светозара.
Головня открыл глаза, уставился в островерхий потолок. В дыре между перекрещенных слег дымилось темно-серое тяжелое небо. Запах хвои тонул в вони старых шкур. Спавшая рядом жена глубоко вздохнула, повернулась на правый бок. Он посмотрел на ее лицо: слегка припухшее, с морщинками в уголках глаз, с волосами, налипшими на лоб. Сейчас, когда она спала, Головня вдруг отчетливо увидел все ее внешние изъяны: чересчур острый нос, слишком выпуклые скулы, неровные желтые зубы, проглядывавшие меж полуоткрытых губ. И все же он любовался ею. Не мог не любоваться. Ведь он помнил, как она смеялась над его шутками, помнил ее радость от того, что понесла дитя, помнил упоение первых дней семейной жизни. Теперь она огрубела чертами, но все же сквозь эту потускневшую бабью личину отчетливо проглядывала та девчонка, которая похитила его сердце. И вождь печально вздохнул, подумав: «Отчего же теперь мы так отдалились друг от друга?».
Давить крамолу Головня начал с Рычаговых: велел охотникам схватить всех рабов, о которых говорил брат служанки, и привести к нему. Когда дрожащие невольники со связанными за спиной руками были брошены к его ногам, Головня созвал общину и, произнеся назидательную речь о неизбежности кары, приказал Лучине и Сполоху перерезать изменникам глотки. Он сам определил, кто кого должен казнить: Сполоху велел убить Чирья, а Лучине — двух других заговорщиков. Сполох вздумал было отнекиваться, устрашенный такой лютостью, хмуро глянул на Головню, но вождь прикрикнул на него: «Про мой дар забыл уже? Хочешь по легкому отделаться? Я бездельников не привечаю. За подарки попотеть придется. Кровушки испить». И Сполох, опустив взор, достал нож.
Лучина таких сомнений не испытывал, действовал быстро и сноровисто, будто всю жизнь только и занимался убийствами. Положил приговоренных лицом в снег и старательно, с оттяжкой, перерезал им горло. Темная кровь проела наст до самого льда, перламутрово заблестела на слюдяной поверхности и быстро подмерзла, превратившись в бурую накипь. В мертвенной тишине слышалось тяжелое дыхание палачей и сдавленные всхлипы казнимых. Артамоновы, кольцом окружавшие место расправы, безмолвно взирали на страшную смерть троих невольников. Мужики хмурились, бабы отворачивались, рукавицами прикрывая рты, чтобы не вскрикнуть. Никто вступился за приговоренных, не отважился идти наперекор вождю. Так и умертвили всех троих — в оцепенелой тишине и каменной недвижимости. И даже ветерок, который то и дело выдувал порошу из-под гулких от мороза стволов сосен и елей, затих, точно испугался мрачной торжественности действа. И пляска духов, призывно сиявшая над разлапистыми кронами, стекла куда-то за окоем, утонув в непроходимых лесах. Все будто застыло, окоченев от дыхания Льда, не шевелилось, не двигалось, не моргало, и только поднимался пар от трудившихся в поте лица палачей, да дымно сочилась кровь из вспоротых глоток, густея и схватываясь на ходу. А чуть поодаль от места смерти, на пологом берегу, за островерхими жилищами и беспорядочно стоявшими нартами, гудели, волнуясь, Рычаговы, и высоко поднималось пламя их костра, озаряя тревожные лица, и колуном стоял дым, утыкаясь в вечно серое грязное небо.