Истово молилась Огню Искра, прося исцелить свое чадо от колдовского морока, охранить его от поганой ворожбы: «О Ты, питавший творение Свое теплом и благом, убереги мое дитя от злого наследства. Встань на страже его, отрази покушающихся на него, изгони алчущих его, покарай злоумышляющих на него. Огонь, великий, вечный! Тебе молюсь я, ничтожная и слабая — да услышишь голос мой. Нет у меня иной отрады, кроме Тебя, Господа моего. Да не покинешь меня в невзгодах и испытаниях! Да не отвратишь лик Свой от той, что блуждала в потемках, увлеченная злой силой, но ныне вновь восславила имя Твое! Снизойди до горя моего, поддержи слабеющую душу мою, призри меня в несчастии моем».
Остались позади нечестивые обряды и бдения во славу мерзкой богини, остались позади оскорбления и ядовитый шепоток за спиной: «Жена-то в немилости. Теперь Заряника всем вертит. Ей в ножки кланяйтесь». Остались позади жуткие оскалы черепов, днем и ночью следивших за родичами с шестов, воткнутых посреди стойбища.
И голос Рдяницы — как скребок по камню: «Разродишься — и избавится от тебя. Ему наследник нужен, не ты. На тебя ему плевать. Он ведь — колдун, призрак в человеческом обличье, говорящий мертвяк».
С содроганием вспоминала Искра их последнюю близость: он лапал ее липкими ладонями, смрадно дышал в лицо, щупал жадными глазами, облизывался, дрожа от вожделения. Елозил по ней потным телом и затыкал ей рот ладонью. Но Искра извернулась и укусила его. Он зашипел, отстраняясь, затряс рукой, а жена ударила его кулаками в живот. Как приятно было видеть его лицо, искаженное болью! Сколько раз, лежа ночами рядом с ним, Искра смотрела на горящий очаг и представляла, как возьмет головешку и всадит ему в рот, выжжет язык и глотку. Но духи зла надежно хранили его. Стоило ей вообразить, как он мычит от боли, и тело ее начинало дрожать от ужаса, а руки и ноги отнимались, будто волшебство лишало их сил. Это демоны высасывали из нее соки.
Он скатился с нее, пробурчав:
— Ишь, зараза! Лягается…
Будто не о ней шла речь, а о приблудной девке, которую всякий мял. Зыркнул из-под насупленных бровей, потянул носом горелый воздух, потом скосил взор на заметно уже округлившееся брюхо, да и отполз в сторонку. Она же долго еще вздрагивала, таращась во мрак, прислушивалась к его дыханию. Потом осторожно приподнялась на локте, нащупала закинутый на перекладину полог, разделявший две половины жилища, и осторожно развернула его, чтобы не дай Боже не задеть спящего. Легла и закрыла глаза. Головня же, проснувшись на рассвете, не сказал ни слова — вышел как ни в чем не бывало, насвистывая что-то под нос. Но с тех пор словно забыл о жене — слова лишнего не вымолвит, и на советы перестал допускать, точно изгнал из семьи. Потому-то и задрала служанка нос, маленькая сучка — начала ковать свое счастье.
Едучи к Павлуцким, Искра почти не делала привалов — страх дышал в спину, заставлял мчаться без оглядки. Ехала до тех пор, пока боль в животе не становилась невыносимой. Когда уже не было сил терпеть, Искра сползала с запаренной кобылы и падала на холодную, податливую траву. Лежала, приходя в себя, постанывала сквозь закушенную губу, потом, когда боль отступала, в неодолимой тоске водила рукой по шее, щупала рубцы от бус, которые в ярости сорвала с себя, убегая из общины. Ей грезилось, будто не рубцы она гладит, а камни: водит кончиком пальца по чарующе бледному, как небесная пелена, опалу; дотрагивается ногтем до густой лазури аметиста; катает по коже зеленый в разводах агат… И снова ей вспоминался Головня — не тот, новый, свирепый, который карабкался на нее, пуская слюни, а прежний, любящий и нежный, готовый исполнить любое ее желание. Ей вспоминались его волосы цвета речного песка, карие как сердолик глаза, широкие твердые ладони, голос, полный восторга перед ней: «О Искра, мечта моя, улетающая греза! Пряди твои — что крылья черной гагары, руки нежны как соболиные хвосты, стан гибок словно плавник хариуса. Твои глаза, блестящие как слюдяные пластины, переливаются таинственной дымкой, чаруя любого, кто встречается с ними. Ты — словно сон: всегда рядом, и всегда недоступна. Прилепись ко мне, милая! Будь со мной, ненаглядная!». Даже сейчас это воспоминание грело ей сердце. Она еще верила, что ворожба колдуна рассеется и прежний Головня вернется. Эта надежда поддерживала ее силы. Иначе можно было умереть от отчаяния.
Но помнила она и другое: как билось ее сердце, подкатывая к горлу, пока она собирала припасы в дорогу, и как выпадали из непослушных пальцев куски солонины, торопливо засовываемые в шерстяной мешок. А за пологом, неспокойно постанывая, спал он — страх и отрада, любимый и ненавистный, прекрасный и ужасный.