И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за
бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок,
торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному
лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей
проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого
в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто
слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует
наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют
жизнь и смерть;
Как ангел ада, он едет адом – аид, спускающийся
в Аид, —
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит,
что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем,
в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет
в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом,
Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих,
душа.
И вот я еду.
Пятая баллада
Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен,
Пленник (и реже – пленница), что помнит много имен.
Блатные не любят грамотных, как большая часть
страны,
Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны.
Среди зловонного мрака, завален чужой тоской,
Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой:
Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины,
Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны,
Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег,
Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок,
Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне…
Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне.
Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз,
Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас!
Летели слева и справа, кидались в дверной проем,
Толкались, борясь за право попасть ко мне на прием,
Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда —
Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда.
– Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай,
Но только смотри и слушай, но только запоминай!
Я дерево в центре мира, я куст с последним листом,
Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом,
А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой,
А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой,
А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег —
И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меня
в ковчег!
А мы – тончайшие сущности, сущности, плоти мы
лишены,
Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины,
Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный
прибой,
Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой.
Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю для чего, —
Тем менее ошибаюсь насчет себя самого.
Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной
тьмы,
Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.
Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд.
С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад.
Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный
реестр земной.
Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной.
И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход»,
И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот,
И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие
в нашу тьму,
Которые правил своих ослушались, открывшись
мне одному.
Но когда бы я в самом деле посягал на пути планет
И не замер на том пределе, за который мне хода нет,
Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну
стыда, —
Кто бы вспомнил ваши обличья? Кто увидел бы вас
тогда?
Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды,
Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы.
Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год, на час.
Все великие близоруки. Только я и заметил вас.
Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет —
И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот,
И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что
парят, кружа,
Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа,
То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют,
То усмехаются, то подмигивают, то говорят «Салют!».
Девятая баллада
Не езди, Байрон, в Миссолунги.
Война – не место для гостей.
Не ищут, барин, в мясорубке
Высоких смыслов и страстей.
Напрасно, вольный сын природы,
Ты бросил мирное житье,
Ища какой-нибудь свободы,
Чтобы погибнуть за нее.
Поймешь ли ты, переезжая
В иные, лучшие края:
Свобода всякий раз чужая,
А гибель всякий раз своя?
Направо грек, налево турок,
И как душою ни криви —
Один дурак, другой придурок
И оба по уши в крови.
Но время, видимо, приспело
Накинуть плащ, купить ружье
И гибнуть за чужое дело,
Раз не убили за свое.