— Спасибо, приятель. Меня чуть не зарезали на перевале. Который час?
— Четверть десятого.
— М-м-м… Если я верно читаю твои мысли, Макги, они меня восхищают. Очень хорошо. Оставайся на месте, а я первым делом почищу зубы.
— Мик с Барни уезжают через полчаса. Я подумал, не хочешь ли ты проститься.
Она зевнула длинно, как львица.
— Конечно хочу. Если бы ты, здоровенный, костистый и загорелый кретин, имел в голове хоть каплю здравого смысла, то заглянул бы сюда не в четверть десятого, а без четверти девять. Поспешность полезна при ловле блох, но никоим образом в том, что я тебе предлагаю. Так что поставь свой будильничек на час сиесты.
— В час сиесты мы будем в округе Шавана, нанесем визит моим старым друзьям, у которых возникли проблемы.
— Правда? — Она села, прикрыв грудь простыней. — Ну-у… Тогда быстро свари леди кофе, пока она принимает душ. И заведи будильник.
— ..В таком месте, — говорил Мик, — время несется так, что рехнуться можно. Пока соберешься посмотреть на камыши, на цветовую гамму, уже проехал мимо дня три-четыре назад.
Из огромной душевой, сквозь плеск, который могло бы производить небольшое стадо моржей, мы трое слышали полнозвучное пение Пусс:
— ..Держа под мышкой голову, держа под мышкой голову, она входила в башню… в полночный час!..
— И тут я оглядываюсь, — говорила между тем Барни Бейкер, — а милый старикашечка наваливается на рычаг выходной двери, воображая, будто идет в туалет, тогда как мы летим на высоте двадцать восемь тысяч футов над бассейном Амазонки. Я кидаюсь к нему со всех ног и ласково препровождаю в нужное ему место. Потом он выходит, глазеет на дверь, на рычаг, широко раскрывает глаза и падает замертво. Пассажиры мне помогли усадить его на место, я сую ему нюхательную соль, объясняю устройство дверей, закрытых под давлением настолько плотно, что их и десять мужчин не откроют. А он все трясет головой и бормочет: «О Боже милостивый!"
Пусс появилась точно вовремя в просторном белом шерстяном платье, с мокрыми рыжими волосами, неся полчашки кофе — остатки сваренной мной во время ее пребывания в душе порции. Она заключила крошку Барни в широкие белые шерстяные объятия, стиснула, чмокнула в щеку и назвала куколкой. Мы вышли в кормовую дверь, помахали им, посмотрели, как они сели в машину и уехали.
— Милые ребята, — сказала Пусс. — Для такого старого пляжного оболтуса с дурным вкусом ты знаешь кучу милых ребят. Меня, например. Я настолько мила, что оставила прямо возле постели наш кофе и свои сигареты. — Она подошла к телефону и отключила его. Нахмурилась у проигрывателя, задумчиво выбирая пластинки, засучив при этом рукава, так что я видел ее выбор: гитарист Джордж Ван Эпс и квартет «Модерн джаз» в Карнеги-Холл. Взял у нее обе пластинки, поставил в автомат, отрегулировал звук на ее любимую громкость.
— Пошли, милый? — с деланным жеманством произнесла она, и сразу за дверью капитанской каюты мне пришлось перешагивать через упавшее на пол белое шерстяное платье.
День становился жарким. «Муньекита» бежала красиво, с глубоким басовым гудением, свидетельствующим о немалом запасе сил. Мы бросили якорь в Форт-Уэрте, подальше от канала, съели по толстому куску ростбифа и сандвичи с сырым луком, распив при этом на двоих бутылку охлажденного сухого красного вина. Я коротко сообщил Пусс про Таша, про наше долгое знакомство, про его рассказ о своих бедах.
— Никто вообще не отвечает по телефону?
— Никто.
— Странно.
— Чертовски странно, Пусс. Дело в том, что он бесхитростный парень. А попал в эпицентр очень хитрой мошеннической операции, связанной с большими деньгами. Старина Таш может попробовать пробить себе дорогу и навлечет на себя вдвое больше бед.
По пути вверх по Шавана-Ривер до нас донеслась слабая кислая вонь. Глаза заслезились. Обогнув последнюю излучину, я был потрясен полным запустением. Все веселые белые плавучие дома исчезли. Все ячейки в ангаре для лодок стояли пустыми, кроме одной. С расстояния в сто футов за оставшуюся лодку можно было дать долларов пятьдесят — подвесной мотор и все прочее. Пришвартованные суда тоже исчезли, кроме ялика, полного воды, которая не дошла до бортов лишь на несколько дюймов, и старого неповоротливого круизного судна, затонувшего на мелководье. Грузоподъемника не было.
Я пришвартовался, мы сошли на берег. Поблизости от городов все старые американские шоссе бегут мимо рухнувших предприятий. Конец мечте. Памятки разбитой семейной жизни можно держать в паре картонных коробок на полке в гараже. Сломанные судьбы можно аккуратно упрятать в могилы, в тюрьмы, в психушки. Но погибшие мелкие предприятия остаются на месте, безобразные", загнивающие, с торчащими из сорняков сделанными в последней конвульсивной попытке выцветшими и изорванными отчаянными объявлениями о продаже. Каждое предприятие было связано с грандиозной мечтой — эффектное открытие, в последний раз стерты пылинки, последние приготовления, можно распахивать двери. «Мы сделаем крупное дело, милая. По-настоящему крупное». Потом мало-помалу приходят сомнения, недоумение, смертельная безнадежность. «Так мы собирались сделать по-настоящему крупное дело? Ха!"
Кругом стояла тишина. Река несла едкие воды. Шуршали под бризом сухие листья. Поскрипывала вывеска.
Исчезли даже два бензонасоса. Я пошел к складу. Инструментов не оказалось. Мы задавали друг другу вопросы тихими похоронными голосами. На здании пристани красовался новенький сверкающий засов и висячий замок вместе с отпечатанным уведомлением департамента окружного шерифа. Еще одно висело на столе офиса мотеля. Никаких записок, сообщающих, как связаться с Бэнноном, я нигде не нашел.