Виллем не поможет. Ничего не говорит эта широкая скотина. Зато как мастеру Лоуренсу чушь молоть, буквально хороня храм науки заживо – тут у него язык ворочается. Тут он живой-бодренький, упёртый мозгосос. Зачем ему вообще язык? Особенно теперь, когда с Лоуренсом он больше не увидится. Ни с ним, ни с кем-либо из своих учеников, оставшихся рядом.
Удивительно, как меня не раскрыли. Качественно же я запрятала трупы. Думали, наверное, что пропавшие студенты сбежали отсюда в лес. И погибли там. Или таки сбежали и бросили остальных. Каждый так думал, ненавидел пропавших без вести. До того, как сам неожиданно к ним присоединялся.
Эх, хорошо же я здесь поработала! Преподала этим слепым ничтожествам последний урок в Бюргенверте. Знание, крайне слабо совместимое с жизнью. Понимание того, что человек не жилец даже в плотном окружении братьев по виду. Всегда кто-то пройдёт по головам, презреет чужую жизнь и останется один. Кому одиночество приходит изначально, а кому приходится прорубать себе путь к нему. И в конечном счёте остаётся только оно. Одиночество.
Зато у меня есть Йози. Теперь уж я точно к ней вернусь. Вот кого-кого, а мою милосердную сестричку прибить к стенке можно всегда. В любой момент. Но что-то мне вечно мешало это сотворить с ней. Жалость? Нет. Нет, точно не это. Отчаяние, может быть. Или печаль. Печально будет, если убью её я, а не какой-нибудь мерзкий иностранец, больной сифилисом или проказой. Смерть Йози от моих рук никого ничему не научит. Приступ тупой кровожадности. Что за учёный, не умеющий держать в руках себя и свои мысли?
А вдруг она уже мертва? Десять дней прошло. Я… я, кажется, поняла, почему она страдает этим альтруизмом. Это страх бесславной смерти. Её не станет – все будут вспоминать её с грустью и печалью. Эгоистка, двуличная эгоистка, каких не найти.
Забавно, но мы с ней одинаковы. Я тоже не хочу покидать этот мир попусту. Но мои методы куда честнее, а результат будет слаще. Без горьких слёз по Йозефке Милосердной, Йозефке-Исцелительнице, Йозефке Боги-знают-кому-ещё. Кому нужны эти страдания? Поплачут и забудут. Особенно в этом набитом дрянью городе, где на каждого умирающего две дюжины приезжих. Вот! Вот в каких ужасных условиях мне приходится жить.
И только-только я решила переждать этот ужас в храме Науки, как вдруг буквально на моих глазах его закрыли, изолировали. Из-за идиотической гордости престарелого сморчка, не способного держать язык за зубами. Не способного видеть дальше своего носа. Последнее тихое место в городе погибло, и даже предсмертные хрипы оставшихся с Виллемом идиотов меня не успокоили.
Как знать, должен ли учёный вроде меня сдерживать свой гнев? Прямо как Виллем? Нет. Не имеет смысла притворяться особо умным. Сказал бы он прямо: «Я засиделся и уходить не собираюсь», и всё. Всем стало бы понятно, что пожилой ректор выжил из ума. Все бы смогли действовать правильнее. Поступить правильно. Принять верноее решение. Прирезать старую тварь на месте, порубить на кусочки и удобрить ими растения.
А что я? Я полная, безнадёжная дура. Мне следовало тогда не слушать идиотов-церковников, рабов собственной веры в созданную наукой чудоцелебную кровь. Мне следовало тогда подняться наверх. Прямо сюда, где я сейчас брожу с фонарём в темноте. И открыто обличить идиота-Виллема, всю пагубность его утверждений. Убедить и его, и Лоуренса, что я – Я! – могу принять на себя всю ответственность за будущее университета.
Но я промолчала. Удержала язык за зубами. А если бы не удержала? Чем бы я тогда отличалась от Виллема? Нет, это неправильные мысли. Неправильная точка зрения. Виллем защищал своим языком свою пассивность. Лоуренс сдался, склонился перед его желанием. Желанием похоронить Бюргенверт вместе с собой…
Глава 3.2
Feels like school againBut learning's all right there
Как странно. Почему я подумала обо всём этом только сейчас, а не раньше? Должно быть, отходила от шока. От удивления. Пыталась принять неизбежное. Именно что пыталась – и попытки не увенчались успехом. Примириться с реальностью оказалось невозможно, настолько она была паршивой. Настолько она была вопиюще несправедливой.
Поверил бы мне Лоуренс? Он всё-таки давний друг и лучший ученик Виллема. Они давно знали друг друга, но никто из них не знал меня. Может, меня и слушать бы не стали. Лоуренс просто бы позвал свою делегацию, а они уж нерадивую студентку пинками вышвырнули бы из здания. Может даже, в этом случае общая назойливая проблемка в моём лице сплотила бы их. Столько всего может быть, но случилось только одно.