Из гостиной перейдем в спальню.
Тому, кто входил в эту комнату, сразу же бросалась в глаза кровать колоссальных размеров как по высоте, так и по ширине. Вознесена она была непомерно, и увидевшему ее прежде всего приходило на ум, что человек, честолюбиво вознамерившийся лечь в эту кровать, должен, чтобы взобраться на нее, прибегнуть к помощи лестницы. Но человек, который покорил эту гору из шерсти и пуха, окруженную тройным рядом занавесок полога, достигнув вершины и находясь в самой середине алькова, своей теплой и мягкой обивкой напоминавшего гнездышко щегла, — этот человек чувствовал себя хозяином положения: оттуда он мог, проникнув взором в каждый уголок комнаты, провести смотр всем этим стульям, креслам, стульчикам у камина, софам и канапе, скамеечкам для ног, подушкам, лисьим шкурам, выставленным напоказ, красовавшимся, разложенным на толстом, шириною во всю комнату ковре, который заглушал любой шум, подобно коврам из Смирны. Кое-какие из этих предметов в расчете на зиму были покрыты мягкими бархатистыми тканями, другие, предназначенные для лета, были обиты кожей или сафьяном; все они отличались изысканностью и удобством формы, неожиданными, хитроумными изгибами, были приспособлены для отдыха и послеобеденного сна и, казалось, охраняли находившийся в их окружении камин со стоявшими на нем подсвечниками и канделябрами, украшенный экраном и устроенный так, чтобы не терялось ни частицы его тепла. Эта комната, наиболее удаленная от улицы, выходила в сад, и ни шум проезжающей повозки или кареты, ни крики продавцов и лай собак не могли потревожить сон спящего.
Направляясь из спальни в гостиную и пройдя ее насквозь, вы бы наткнулись на огромную старинную лаковую ширму — ее родиной был даже не Китай, а Коромандель. Этой ширмой была прикрыта дверь, ведущая в третью комнату; в этой комнате, увешанной коврами, из всей мебели стояли только круглый столик и кресло, оба красного дерева, и того же красного дерева сервант, на мраморной подставке которого виднелись два ведерка из накладного серебра, предназначенные для охлаждения шампанского; однако все стены — разумеется, стены комнаты — были заставлены рядами застекленных шкафов: их содержимое служило достойным и драгоценным приложением к кухне.
У каждого из этих шкафов, в самом деле, было свое назначение.
В одном из них сверкало массивное столовое серебро, сервиз белого фарфора с зеленой каймой и с вензелем шевалье, красный и белый богемский хрусталь — изящество его форм и тонкость линий несомненно должны были улучшать букет вина, которое в нем подносили ко рту и мимо двух чувственных губ доставляли к нежным частям верхнего нёба.
Во втором шкафу возвышались пирамиды столового белья с шелковистыми переливами, свидетельствовавшими о его изысканности.
В третьем, как дисциплинированные солдаты на параде, неподвижно выстроились, встав по росту в две или три шеренги, крепкие и десертные вина, произведенные во Франции, Австрии, Германии, Италии, Сицилии, Испании, Греции и заключенные в свои национальные бутылки: одни коренастые с коротким горлышком, другие изящные и вытянутые, вот эти с этикеткой на пузатом животике, а те оплетенные соломой или тростником, — все пленительные, многообещающие, будоражащие одновременно и воображение и любопытство и окруженные с флангов, подобно тому как армейский корпус бывает окружен легковооруженными отрядами, ликерами-космополитами в стеклянных кирасах всех цветов и всех форм.
И наконец, в последнем, самом большом, цеплялись за стены, висели по углам, нежились на полках разнообразные съестные припасы: паштеты из Нерака, колбасы из Арля и Лиона, абрикосовый мармелад из Оверни, яблочное желе из Руана, конфитюры из Бара, сухие варенья из Ле-Мана, горшки с имбирем из Китая, пикули и разнообразнейшие английские соусы, стручковый перец, анчоусы, сардины, кайеннский перец, сушеные и засахаренные фрукты — все то, что милейший мудрец Дюфуйю определяет и обозначает двумя словами, полными выразительности и достойными того, чтобы быть запечатленными в памяти всех гурманов: оснастка застолья.
После этого осмотра дома, возможно излишне подробного, но тем не менее показавшегося нам необходимым, читатель без труда догадается, что шевалье де ла Гравери был человек, весьма милостиво относящийся к своей собственной особе и проявляющий огромную заботу об удовольствиях своего желудка; однако, чтобы ни одна из черт того наброска портрета шевалье, что мы делаем, не осталась в тени, мы добавим, что эта ярко выраженная склонность к чревоугодию противоречила другой мании достойного дворянина — воображать себя постоянно больным и каждые четверть часа щупать свой пульс; добавим также, что он был ревностным коллекционером роз; и вот, дойдя до этого места в нашем повествовании и чувствуя, что дальнейший наш рассказ будет невозможен не только если мы не сделаем здесь остановку, но прежде всего если мы не вернемся на сорок восемь — пятьдесят лет назад, мы просим у нашего читателя позволения поведать, каким образом бедный шевалье приобрел эти три слабости.