Шевалье взял петуха за лапы, длинные, как ходули, и с восхищенным любопытством стал его рассматривать, в то время как Блек влюбленными глазами смотрел на свою жертву и, казалось, был бесконечно восхищен сотворенным им шедевром.
Но привратница, похоже, вовсе не была расположена разделить восхищение одного и удовлетворение другого; она принялась издавать душераздирающие крики, перемежая их с мольбами и заклинаниями на античный лад.
От этих криков осветились все окна, и в каждом из них появились головы в причудливых уборах: одни были в Мадрасе, другие в домашнем колпаке, а третьи с индейской повязкой на лбу; но, впрочем, все они были примечательны тем, что несли на себе печать старого порядка.
Это были слуги господина барона.
Каждый из них издавал звуки самой различной тональности, и все эти голоса одновременно осведомлялись о том, что могло стать причиной суматохи и потревожить стольких достойных людей во время их отдыха.
В результате поднялся страшный крик, но вскоре он был перекрыт звоном ручного колокольчика.
В тот же миг из всех уст с согласованностью, которая сделала бы честь статистам какого-нибудь бульварного театра, вылетела следующая фраза:
— А вот и господин барон проснулся.
И весь этот ужасный шум стих как по волшебству; это позволило шевалье составить высокое мнение о той твердости, с какой барон управлял своим домом.
— Ну, госпожа Вийем, — сказал камердинер барона, срывая с себя хлопчатобумажный ночной колпак и обнажая свой лысый череп, гладкий и блестящий, как слоновая кость, — идемте, расскажите лично господину барону, что произошло, и объясните ему, каким образом посторонние лица могли оказаться в доме в этот час ночи.
— Я никогда на это не осмелюсь, — ответила бедная привратница.
— Хорошо, я пойду сам, — сказал шевалье.
— Кто вы такой? — спросил камердинер.
— Кто я? Я шевалье де ла Гравери и пришел повидаться со своим братом.
— Ах, господин шевалье, — вскричал камердинер. — Тысяча извинений, что позволил себе говорить с вами в столь неподобающем тоне! Позвольте, я накину на себя что-нибудь и тогда буду иметь честь проводить вас к вашему брату.
Через несколько минут старый слуга появился в дверях вестибюля, куда он после бесчисленных извинений впустил шевалье.
Он предложил ему следовать за собой и повел по широкой лестнице из тесаного камня с оградой из кованого железа, пересек анфиладу комнат, мебель в которых, прежде позолоченная, теперь из экономии была выкрашена в белый цвет, осторожно постучал в последнюю дверь, открыл ее и торжественно возвестил, будто докладывая о визите иностранного посла к министру:
— Господин шевалье де ла Гравери!
Барон де ла Гравери лежал на кровати, которая выглядела весьма скромно и полностью была лишена какого-либо полога. Как все дворяне, прошедшие суровую школу эмиграции, барон приобрел привычку презирать жизненные излишества, то есть то, что сегодня называют комфортом.
Комод, секретер красного дерева, ночной столик с раздвижными дверцами да еще кровать составляли всю обстановку его спальни.
На камине возвышалась медная лампа Карселя, по обе стороны которой стояли два серебряных подсвечника и два рожка французского фарфора; вокруг зеркала висели разнообразные медальоны с портретами короля Людовика XVIII, Карла X и монсеньера дофина.
Этим и ограничивалось все убранство комнаты, холодной и голой, совершенно не соответствующей истинному положению ее хозяина и великолепию окружавших его слуг.
В ту минуту, когда камердинер докладывал о шевалье, барон приподнялся, опершись на локоть, правой рукой поправил Мадрас, сползший ему на глаза, и без каких-либо иных проявлений дружеского участия воскликнул:
— Откуда вас, черт возьми, принесло, шевалье?
Затем после паузы, словно повинуясь чувству приличия, он добавил:
— Жасмин, подайте табурет моему брату.
Бедняга шевалье оледенел от подобного приема. Он не видел старшего брата вот уже пятнадцать лет, и, как бы тот ни поступал в свое время по отношению к нему, шевалье, несмотря ни на что, испытывал глубокое волнение, находясь рядом с человеком, чья жизнь зародилась в том же чреве, что и его; вся кровь прилила у него к сердцу, когда он понял, как мало значения барон де ла Гравери придавал жизни или смерти своего младшего брата.
Поэтому всю инициативу в этом разговоре он предоставил барону.
И барон воспользовался этим.
— Но черт побери! Как вы изменились, мой бедный шевалье! — произнес барон, оглядев своего брата с головы до ноге холодным любопытством, полностью лишенным участия.