Проведя рекогносцировку перед тем как выдвинуть свои батареи на линию огня, Сюзанна обнаружила, что задача ее гораздо легче, чем она предполагала вначале. Выяснив, что молодой человек относится более чем холодно к той, которая считалась его любовницей, Сюзанна с чисто женской логикой пришла к предположению, что он никогда и не переставал любить ту, о любви к которой она слышала от него столь пылкое признание.
При этой мысли Сюзанна подпрыгнула от радости и надежды. Начиная с этой минуты она сосредоточила помыслы на том, чтобы удостовериться в своих догадках.
С упорством сыщика кормилица выслеживала Луи де Фонтаньё, целыми днями ходила по его пятам, наблюдала, как молодой человек с грустью останавливается на берегу реки Луар, в том месте, где, как ей было известно, он встречался с г-жой д’Эскоман; она замечала, как он бесцельно бродит вокруг их дома, и из всего увиденного смогла заключить, что он совсем не похож на счастливого любовника.
Это было много, и вместе с тем это ничего не значило.
Чтобы подступиться к Эмме, нужна была уверенность.
Развиваясь под влиянием какой-нибудь навязчивой идеи, чувства человека приобретают необычайную тонкость; так и Сюзанна в конце концов стала составлять одно целое со своей хозяйкой, страдать от ее печалей, трепетать от ее радостей. Она догадывалась, что чередования надежды и разочарований убьют ее девочку, если только та могла их ощущать.
Единственной сообщницей, которой Сюзанна могла обзавестись в стане противника, была матушка Бригитта. Гувернантка и бедная работница принадлежали к одному приходу, и это облегчило их сближение; связующим звеном между ними стал податель святой воды, на глазах у Сюзанны достаточно долго разговаривавший с Бригиттой перед началом мессы. Едва лишь их отношения наметились, обе кумушки перешли от религиозных тем к мирским с легкостью, доказывавшей, что любовь к ближнему не входила в число их добродетелей.
Простой народ в провинции с гораздо более глубоким презрением, чем люди светские, относится к женщинам своего сословия, ведущим неприличный образ жизни, а в особенности к живущим на содержании у любовника. Что внушает им это чувство — зависть, инстинкт порядочности, отвращение к тем, что бесчестят бедность? Не нам решать это. Во всяком случае матушка Бригитта, беззастенчиво принимавшая и благодеяния Маргариты, и подаяния Луи де Фонтаньё, не заставила долго себя упрашивать и вполне ясно высказала Сюзанне свою неприязнь к Маргарите и сурово осудила ее любовника.
Во имя оскорбленной нравственности Сюзанна изо всех сил побуждала матушку Бригитту к таким решительным порицаниям, а затем, вопреки только что заявленным ею строгим нравственным принципам, принялась лгать столь же отчаянно, как это могла бы делать одна из тех женщин, которых она еще минуту назад клеймила. С великолепной наглостью она поведала своей новой знакомой о том, что молодой человек, безумства которого они оплакивали, приходится родственником ее госпоже; при этом она добавила, будто он женат и довел свою молодую жену до отчаяния; ей удалось описать такую волнующую картину этого отчаяния, что матушка Бригитта возненавидела Маргариту еще более, чем сама кормилица. Она говорила уже только о том, чтобы пойти за сотней охапок хвороста и сжечь живьем этих мерзавок, которые сеют смуту в семьях и власть которых, достойная сожаления, основывается, по ее мнению, на чародействе.
Сюзанне даже пришлось успокаивать ее рвение, делая ударение на этом страшном слове чародейство.
Она пока еще несколько робко заявила, что ей очень хотелось бы узнать с помощью каких чар этой шельме (по молчаливому соглашению обе кумушки нарекли этим словом обитательницу второго этажа) удается околдовывать своего любовника.
— И только-то? — отвечала ей матушка Бригитта. — В соседних мансардах проживают мастеровые, приходящие к себе домой лишь ночью, и они разрешают Никола заходить туда, чтобы играть там и смотреть в окна, выходящие на улицу. Так вот, через одну из этих мансард проходит труба от камина мадемуазель Маргариты; как-то раз, развлекаясь, паренек раскачал в кладке три или четыре кирпича; стоит теперь вытащить их оттуда и приложить к отверстию ухо, как ни одно произнесенное в комнате распутницы слово, ни один испущенный там вздох не останется неуслышанным.