Но, видя, что такая перспектива нисколько не улучшает настроения Луи де Фонтаньё, шевалье продолжал:
— Возможно, вы гнушаетесь ею, госпожой Бертран?.. Поверьте моему стариковскому опыту, мой юный друг, и никогда не пренебрегайте женщиной, будь она молода или стара, если на лице ее мелькает отражение адского пламени. Несомненно, порой и ангелочки хороши, но случаются минуты, когда так приятно бывает общество тех, кто послан нам дьяволом!.. Ну вот, я, его старый приспешник, веду себя подобно царю Кандавлу! Не хватало еще, чтобы я расписывал такому жестокому покорителю женских сердец, как вы, тайные прелести красотки, пожелавшей удостоить меня своими милостями. Ах, мой юный друг, не очень-то обольщайтесь; я столь очарован ее красотой, что способен поступить так же глупо, как д’Эскоман, а мне это было бы досадно. Ну да ладно, — прибавил старый дворянин с ясно различимым оттенками самодовольства и добродушия в голосе, — если такое может принести вам утешение, то я обещаю вам не быть слишком щепетильным. Вот как следует поступать со своими друзьями, черт возьми! Впрочем, это славное создание всегда вернется ко мне; такой молокосос, как вы, неспособен заставить ее забыть меня.
Луи де Фонтаньё испытывал некоторые трудности, отговаривая г-на де Монгла от этого последнего средства, целебная сила которого казалась старику куда более действенной, чем у первого из придуманных им развлечений, при том что мысль о них внушила ему забота о молодом человеке; еще труднее ему оказалось убедить своего старого друга, что в своей печали он не желает в эту минуту ничего, кроме отрешенности и уединения, и только так он сможет немного подкрепить свои душевные силы.
Скорее утомленный бесплодностью своих уговоров, чем убежденный доводами, какие были им противопоставлены, шевалье кончил тем, что проводил своего друга до порога его дома, попытавшись все же возобновить свои наставления по части философии.
Манера старого дворянина вести разговор была сушим мучением для Луи де Фонтаньё; скептические рассуждения старика не только не освежали сердце молодого человека, но растравляли его раны; каждый из взрывов веселья шевалье падал на сердце несчастного влюбленного словно капли воды на раскаленное в кузнице железо: они обращались в пар, не ослабляя жара. Несмотря на все услуги, оказанные ему шевалье, он с какой-то лихорадочной радостью увидел, как тот удаляется; за минуту до этого он готов был отдать десять лет своей жизни, только бы иметь возможность помечтать об Эмме, не испытывая при этом беспокойства от навязчивого собеседника.
Он вошел в свою квартиру.
Слезы, которые до тех пор он сдерживал из стыда перед людьми, из опасений сделать их постоянной темой для насмешек, более утомлявших его, чем раздражавших, эти слезы хлынули потоком, как если бы г-жа д’Эскоман покинула его в эту самую минуту.
Мало-помалу он начал упиваться своим страданием; оно стало неистовым, а затем приобрело черты безумия.
Так же как и на кладбище, он бросился на пол, стал рвать на себе волосы, раздирать платье, громко звать Эмму, казавшуюся ему в эту минуту умершей.
Он принялся искать вокруг себя какой-нибудь предмет, напоминавший ему о ней и хранивший следы ее прикосновений; отчаяние его было так сильно, что прошло минут пять, прежде чем он вспомнил о маленьком кошельке, который она ему дала и который он всегда носил у себя на груди.
Он достал его оттуда и принялся покрывать поцелуями.
Но слишком свежи еще были воспоминания о том, как нежно обнимала его в этот вечер Эмма, чтобы усилия воображения могли ввести в заблуждение его губы, еще пылавшие от полученных ими ласк.
Он начал снова звать Эмму, как будто бы она была возле него, и придавал своему голосу всевозможные оттенки нежности и страсти.