— Черт возьми! Еще бы не согласиться! — отвечал мэр, приходя во все большее восхищение. — Поверьте мне, сударыня, будь я в тех же годах, что и этот господин, я поступил бы на его месте точно так же.
Слова эти мэр произносил голосом, становящимся все более тихим, но, подумав, что его могли слышать жандармы, стоявшие в это время за дверью, он заговорил громче, чтобы все дальнейшее послужило бы противовесом к сказанному им ранее.
— Разумеется, подобное милосердие этого молодого человека достойно всяческих похвал, если бы не одно неприятное обстоятельство, о котором мне надлежит вам сообщить: общественное мнение называет его отнюдь не вашим другом, а вашим возлюбленным.
К г-же д’Эскоман, покрасневшей от его грубой шутки, немного вернулась уверенность, когда он бросил ей в лицо это прямое обвинение.
— Сударь, — возразила она, — если вы под только что произнесенным словом подразумеваете человека, который мне дороже всего на свете, то вы правы: да, господин де Фонтаньё мой возлюбленный; если же вы придаете этому определению совсем иной смысл, то смею вас заверить, что вы ошибаетесь.
Достоинство, с каким держалась маркиза, говоря это, и волнение, невольно сквозившее в ее голосе, произвели на представителя закона впечатление совсем другого рода, нежели то, что уже оказала на него ее красота: он смотрел на г-жу д’Эскоман с почтительным уважением.
— Бедная сударыня, — промолвил он после минуты молчания, вновь возвращаясь в состояние добродушия, составлявшего основу его характера, — все возможно на этом свете, даже то, что вы мне сейчас сказали; но, на вашу беду, вовсе не мне надлежит это решать, хотя, по правде говоря, я склонен считать, что вы не лжете… Послушайте, — продолжал он, приблизившись к постели Эммы, — я хотел бы быть вам полезен и помочь вам, что бы там ни требовали общественная мораль и строгость моих служебных обязанностей: вы вызвали у меня участие. Нет ли какого-нибудь способа поправить дело? В подобных обстоятельствах правосудие молчит, если муж не подает голоса; в противном же случае — берегитесь: правосудие непременно сделает свое дело. Подумайте, нельзя ли заставить господина маркиза забрать назад его жалобу? На вид ваш муж добрый малый. Да будь я на его месте, у меня из ноздрей и ушей шли бы огонь и дым. Не угодно ли вам, чтобы я исполнил здесь роль примирителя? Ведь, по вашим словам, дело и выеденного яйца не стоит. Если вы желаете, я пойду поищу его и попытаюсь немного образумить?
— Я очень благодарна вам за ваше доброжелательное внимание ко мне, сударь, я им тронута; но воспользоваться вашей доброй волей себе во благо для меня невозможно.
— Отчего же? В чем вы тут видите помеху? Этот господин волнует ваше сердце больше, чем такое можно пожелать? Но, черт побери! В вашем возрасте и при вашей красоте стоит ли пугаться подобного затруднения? Я знал женщин, которые не годились вам и в подметки, но в таких же самых обстоятельствах умудрились бы за месяц сделать из этого вот господина самого близкого друга собственного мужа… Когда это достигнуто, то чего еще остается желать в этом мире женщине? Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает!
Но, словно испугавшись безнравственной картины, только что изображенной им перед преступниками, государственный муж добавил самым торжественным голосом:
— Сударыня! Общество в моем лице призывает вас отречься от ваших ошибок и вернуться в лоно семьи, которое не преминет принять вас, как говорит Писание.
— Господин мэр, вслед за судьями смертными, которые меня заклеймят, нас с господином д’Эскоманом рассудит Бог, и я не страшусь его приговора. В ответ вам я могу лишь сказать, что если обстоятельства, уже разлучившие меня с мужем, исходили по большей части от его воли, а не от моей, то ничто сегодня, я вас уверяю, не может меня подвести или принудить к тому, чтобы я снова увиделась с ним.
Луи де Фонтаньё бросился к руке г-жи д’Эскоман, которую она простирала к Небу, чтобы жестом придать торжественность своим словам, и, невзирая на присутствие мэра, поднес эту руку к своим губам.
— Как? Вы позволяете это себе, видя мою перевязь? — воскликнул чиновник. — Черт побери! Вы заслуживаете, молодой человек, вполне заслуживаете того, чтобы я внес этот факт в протокол, и на самом деле, это означает потешаться над моей снисходительностью. Из уважения к маркизе я готов сделать вид, будто ничего не заметил, но не повторяйте такого!.. После того как вы столь твердо выразили свою волю, госпожа маркиза, я больше не настаиваю на своем предложении; но, что касается меня, я сожалею об этом. Для человека, желавшего бы располагать храмом или по меньшей мере дворцом, чтобы вам их предложить, крайне прискорбно быть вынужденным отдать приказ о том, чтобы вас сопроводили в тюрьму.