Она рассчитывала, что у нее будет больше сил и что реальность будет не столь ужасной.
Переговоры г-жи д’Эскоман с видным адвокатом, взявшимся ее защищать, представляли ей в ином виде, насколько это было возможно, зловещее зрелище чаши с горечью, которую ей предстояло испить. Основательно ознакомившись с делом, адвокат вселил в нее надежду. Из его слов она поняла, что подразумевается вовсе не безнаказанность ее любви, а возможность дружески уведомить обвинителя, судей и публику о доброжелательности, встреченной ею у этого человека, доброжелательности, которая, не скрыв виновность маркизы в глазах закона, извинит и облегчит ее, пролив над нею слезы; что подразумевается ее оправдание (благодаря тому, что ошибки будут беспристрастно приписаны тем, на кого они должны были быть возложены) в глазах добросердечных людей — единственных людей, уважению которых она придавала отныне хоть какую-то цену.
Сюзанна также старалась ободрить маркизу; мы видели, какую веру в себя вселили в гувернантку рукоплескания, заслуженные ею в Лонжюмо; и хотя кормилица никак не могла привыкнуть к мысли, что она видит маркизу д’Эскоман в заключении, словно преступницу, и с трудом понимала, что после любого дознания необходимо публичное разбирательство, она, тем не менее, оставалась в убеждении, что оправдание Эммы будет безоговорочным и все обернется стыдом и позором для того, кого она считала единственным виновником случившегося.
В самом начале предварительного заключения маркизы и Луи де Фонтаньё Сюзанна поочередно посещала их, передавала им взаимные утешения, которые они находили в заверениях их общей любви; но адвокат настоял на том, чтобы кормилица прекратила эти посещения: их легко можно было использовать во вред его клиентке.
С тех пор Сюзанна уже не расставалась со своей госпожой; она так чудесно рассказывала ей о любовном восторге молодого человека, о том, как нежен был его взгляд и взволнован голос, когда он говорил об Эмме, а та получала такое удовольствие, заставляя свою старую подругу повторять все сказанное Луи де Фонтаньё в беседах с ней и расспрашивая ее даже об интонации, с какой он произносил эти слова, что маркиза находила возможность д ля смирения, и часы тюремного заточения текли для нее все же довольно быстро.
Наконец наступил день, когда должна была решиться ее участь.
Для скамьи подсудимых, как для балов и торжественных обедов, требуются свои туалеты, отвечающие подобным обстоятельствам. Адвокат подсказал Сюзанне, что ее хозяйка должна быть одета в черное платье, и кормилица употребила все усилия, чтобы этот наряд еще более подчеркивал красоту Эммы; достойная женщина не хотела пренебречь ни одним средством, которое могло бы повлиять на решение судей.
И вот маркизу д’Эскоман ввели в зал суда. При виде множества голов, прижатых друг к другу в тесных стенах, при виде тысячи глаз, устремленных на нее, Эмма с ужасом отступила; она хотела бежать, но неумолимая дверь уже затворилась за ней, и адвокат — единственный человек среди всей этой массы людей, на открытую поддержку которого она могла рассчитывать, — предложил ей руку и проводил ее, едва держащуюся на ногах, к скамье, где уже сидел Луи де Фонтаньё.
Судебное заседание открылось. Первое впечатление молодой женщины было уже столь глубоким, что все ее тело охватила судорожная дрожь; временами перед ее глазами проплывал густой туман; в ушах ее стоял неясный гул, схожий с отдаленным шумом моря; он помешал ей расслышать прочитанное королевским прокурором обвинительное заключение, документ, впрочем, формальный, в котором он, казалось, не решился слишком углубляться в прошлое обвиняемой из опасения сокрушить набор аргументов, на каких строилось обвинение, да и весь процесс в целом.
Вслед за королевским прокурором должен был выступать адвокат г-на д’Эскомана.
Его вышколил тот самый поверенный маркиза, что уже выступал перед нами в одной из предыдущих глав. Адвокат не был знаком ни с самим маркизом, ни с его супругой, но желал добросовестно отработать деньги, которые ему предстояло получить; за неимением таланта он готов был служить своему клиенту желчью.
И голос его прогремел во имя поруганной нравственности, бесстыдно нарушенных общественных законов и правосудия, которому бросили вызов; он призвал на голову виновной всю строгость суда, пуская в ход сильные ораторские приемы, какие следовало бы приберечь для чудовищ, время от времени с ужасом извергаемых обществом из своих недр; речь его была волнующей и грозной; он брал за образец Данте, опирался на заповеди Моисея и римские законы Двенадцати таблиц.