Он взял обеими руками голову молодой женщины, наклонил ее к себе, и их губы снова слились в поцелуе.
По выражению его глаз, по звуку его голоса Эмма могла судить, что в данную минуту несчастный Луи де Фонтаньё был с ней искренен.
Она почувствовала, что в душе ее зародилось искушение в последний раз испытать свое счастье; но после стольких разочарований у нее уже не хватало мужества решиться на такое; борьба пугала ее больше, чем смерть, и Эмма отбросила эту мысль; при этом она постаралась найти новые силы в своей измученной душе и попробовала сменить мучительное подергивание губ на улыбку.
— Дитя! — обратилась она к своему возлюбленному. — Кто говорит тебе о смерти? Разве, напротив, не должна я жить и быть счастливой, зная, что ты счастлив, богат и уважаем? Если я тебе сказала, что душа моя покинет мое тело, то это значит: что бы ни случилось, что бы ни произошло с тобой, ничто, мне кажется, не сможет помешать ей преодолеть пространство и последовать за тобой. Ты прав, тебе нужно уехать из Парижа, полного слишком больших опасностей для твоей слабой воли, и укрыться где-нибудь в деревне, но только не со мной, мой бедный Луи, а с той женщиной, которую ты перед Богом и людьми сможешь назвать своей женой.
— Эмма, не произноси этого слова! У меня мутится разум! Боже мой, я впервые заглянул в ужасающую бездну, где мы очутились. Но ты… — с тревогой продолжал Луи, — что станет с тобой?
— Со мной? — отвечала г-жа д’Эскоман, исполненным высочайшей веры жестом простирая руки к Небу. — Я буду молиться.
Луи де Фонтаньё отвечал ей новыми взрывами отчаяния, новыми горестными возгласами; он был настолько удручен, что Эмме пришлось явить собой странное зрелище любовницы, побуждающей своего любовника оставить ее и дающей ему силы бороться с угрызениями совести; она делала это так естественно, с таким забвением собственных мук, что ей удалось внести некоторое спокойствие в душу молодого человека; и тогда, несмотря на страшную боль, которой отдавались в ее сердце каждый из поднятых ею вопросов, она попыталась придать чисто дружеский характер их беседе: она стала расспрашивать Луи де Фонтаньё о его избраннице, о ее семье, об обстоятельствах их знакомства, о мнении г-жи де Фонтаньё, его матери, насчет его невесты, при этом более всего силясь казаться безразличной к тому, что ее так живо интересовало.
Вдруг г-жа д’Эскоман с удивлением заметила, что он испытывает определенное замешательство, отвечая на ее вопросы; одновременно она увидела, что он с беспокойством поглядывает на часы, стрелка которых показывала девять часов.
Смертельный холод пробежал по ее жилам: она поняла, что ожидает Луи де Фонтаньё, она поняла, кто его ждет.
Она громко, протяжно вздохнула, словно несчастный, который долго оставался лишенным воздуха; она задыхалась, ей казалось, что ее кровеносные сосуды вот-вот разорвутся. Лишь после довольно большого промежутка времени ей удалось прийти в себя настолько, чтобы найти силы сказать Луи де Фонтаньё, что она устала от всех этих переживаний, что ей хочется немного отдохнуть и что он может отправиться на свою ежевечернюю прогулку.
Луи де Фонтаньё поцеловал ее, с нежностью сказал: "До свидания" — и вышел.
Эмма беспокойно прислушивалась к удаляющимся шагам на лестнице; оставшись одна, она перестала сдерживать свое сердце, и оно готово было взбунтоваться; каждое поскрипывание деревянных ступеней болью отдавалось в ее груди; она испытывала мучительное желание бежать за тем, кто удалялся, позвать его, просить его о милосердии, вымаливать его сострадание.
Эмма услышала, как со скрипом захлопнулась выходящая на улицу дверь, и звук этот, показавшийся ей зловещим, усилил ее отчаяние; она бросилась к окну, распахнула его и раздирающим душу голосом прокричала имя Луи; но крик ее потерялся среди шума экипажей; она высунулась из окна, надеясь увидеть своего возлюбленного, но улица уже была объята ночной мглой, и ничего нельзя было разглядеть.
И только теперь она смогла оценить несбыточность своих решений, представлявшихся ей твердо установленными, и понять, что воля может быть бессильной по отношению к некоторым чувствам. Ее отклик на это был мучительным: Эмме казалось, что она пробудилась от сна, а снилось ей, что ее постигло какое-то страшное бедствие. Госпожа д’Эскоман спрашивала себя, возможно ли, что она отказалась от человека, который составлял все ее благо, любовь которого стоила ей так дорого, и она отвечала себе, что такого быть не может и сам Господь не мог допустить подобной чудовищности. Ее любовь, остававшаяся спокойной и нежной в своих порывах, воскресла в ней, обратившись в жгучую, неведомую ей до этого страсть, которая пугала ее, но перед которой она не могла устоять. При одной мысли, что тот, кто клялся ей в любви, в эту самую минуту, возможно, находится у ног другой женщины, она чувствовала, как ее охватывает бешеная ненависть, хотя когда-то она не была в состоянии испытывать ненависть даже к своему первому мучителю; вслед за безумными проклятиями и порывами исступления она стала в отчаянии заламывать руки, взывая к состраданию к ней и к нему. Затем мысли ее приняли другое направление: она стала думать о том, что, возможно, никогда больше не увидит того, кого сейчас проклинала; что он поцеловал ее в последний раз; что он почувствовал все происходящее в эту минуту в душе его любовницы и не вернется, чтобы не испытывать напрасные муки возле нее, и что после его "До свидания" ей отныне уже нечего от него ждать. Мысль эта восстановила порядок в чувствах Эммы; она горько заплакала, и гнев ее и все ее злые чувства ушли вместе со слезами; в сердце ее осталась только бесконечная нежность к любимому человеку. Она принялась собирать вещи, оставшиеся после него, и делала это с благоговением матери, собирающей то, что осталось после смерти обожаемого ею ребенка; это были письма, кольцо, какие-то безделушки, хрупкие напоминания о днях ее не менее хрупкого счастья; она взяла все эти вещи, прижала их к груди и осыпала поцелуями; ей казалось, что они хранят на себе следы прикосновения и дыхания ее возлюбленного и посредством их она все еще общается с ним.