В какой-то момент Григорий уже пожалел о том, что спустился в ресторан, смутно предчувствуя, что разговор с Мефистофелем ни к чему хорошему не приведет. Да и время не самое подходящее, чтобы встревать в завязавшийся разговор. Но неожиданно полицейский генерал посмотрел на часы, слегка поморщился, явно выражая неудовольствие к расточительству служебного времени, и сипато пробасил:
– Все, Паша! Пора идти! Меня уже заждались.
– Заходи, если что, – по-простому откликнулся Шатун. – Можешь на меня рассчитывать.
Согласно кивнув, тот бодро отозвался:
– Хорошо, сочтемся при случае.
– Ладно, мне тоже нужно выбираться, – поднялся следом смотрящий.
И вместе, соприкоснувшись плечами, как старые добрые приятели, потопали к выходу. У самых дверей раздался их сдержанный смех – результат дружеской беседы.
– Ты ко мне? – спросил Шаталов, налив себе еще одну рюмку.
Шатун был из той породы людей, что не позволяют спиртному выдыхаться, и уж если бутылка открыта, то ее содержимое должно отыскать подходящую утробу.
– К тебе, – ответил Григорий.
– Кажется, я тебя где-то видел.
– Возможно. Москва город маленький.
– Как тебя зовут?
– Григорий.
Ломая собственное нутро, Карасев старался выдержать строгий немигающий взгляд.
Григорию некстати вспомнилось, что свое погоняло Шатун получил во время второй отсидки на «красной» зоне, когда бригадир (ссучившейся блатной) вместе с двумя подручными хотели приучить его к труду – валить лес. Вооружившись заточкой, он нанес им по три колотые раны. После этого случая его не трогали, и Шатун, как и полагается блатному, зажил в своем закутке. К его и без того немалому сроку добавилось еще восемь лет. Но вряд ли он, являясь стопроцентным «отрицалой», хотя бы на миг усомнился в содеянном. От его непроницаемого лица веяло какой-то скрытой угрозой. Его лицо всегда оставалось неподвижным, как у манекена, вот только из глубины глазных орбит проглядывала опасность. Его можно было сравнить с медведем, который ни рыком, ни взглядом, ни обнаженными клыками не предупреждает о своем намерении напасть. Просто поднимает когтистую лапу и надвое рвет намеченную жертву.
Никогда нельзя было понять, как Паша Шатун может поступить в следующую минуту: не то ободряюще улыбнется, не то ударит по лицу.
– Понятно, – тускло отозвался Шатун. – Ну а меня ты, думаю, знаешь.
А потом, лихо опрокинув в себя рюмку водки, осторожно, как если бы опасался взять излишек, отломил от маленького огурчика крохотный кусочек и бережно положил в рот. Такое действо не походило на банальное поглощение пищи, Паша Шатун не просто ел, он священнодействовал. И в ресторанном застолье выглядел настоящим шаманом. Взглянув, с каким аппетитом вор захрустел малосольным огурчиком, Григорий невольно сглотнул.
– Знаю.
– Да ты присаживайся, – по-свойски махнул Шатун в сторону свободного стула, стоявшего напротив. – Может, принять хочешь? А то на сухую перетирать не в кайф!
– Ничего… Я привычный.
– Хвалю! А я вот последние двадцать лет без этого пойла никак не могу. Куда ни глянешь, кругом одна серость, – проговорил он, поморщившись, – а так примешь на грудь граммов сто пятьдесят, и все эта чертовщина перед глазами как будто бы куда-то улетучивается. И, знаешь, начинаю верить, что впереди у меня еще лет двадцать пять радостной жизни.
Григорий едва заметно улыбнулся – перед ним сидел философ. Поговаривают, что первую пятилетку заключения он провел в одиночной камере, а каменный мешок весьма способствует глубокомысленному настрою.
– Возможно, так оно и есть, – сдержанно согласился Григорий.
– Так что там у тебя?
– Я хочу продать одну уникальную вещь, – со значением произнес Григорий, – она очень дорогая.
– Понимаю, – кивнул Шатун, внимательно разглядывая собеседника. – Иначе ты не стал бы меня беспокоить. Верно? Что это за вещь?
В его благообразной внешности не было ничего от закоренелого рецидивиста с многолетним стажем в зоне особого режима. Аккуратно седеющая шевелюра, столь же безупречно подстриженная бородка; на тонкой переносице хрупкие очки с квадратными небольшими стеклами. На первый взгляд обычный интеллигент какого-нибудь научного центра, озабоченного тем, чтобы продвинуть отечественную науку. Трудно было поверить, что год назад во время такого же задушевного разговора он сломал табуретку о голову своего собеседника.
– Это яйцо Фаберже, – как можно нейтральнее произнес Григорий.
Откинувшись на спинку стула, Шатун вновь потянулся к рюмке и, обнаружив, что она пуста, щедро плеснул до самых краев. Некоторое время он любовался рисунком на гладкой хрустальной поверхности. К своему немалому изумлению, Григорий увидел, что это был двуглавый орел. Совсем не тот, что гнездится в каждом чиновничьем кабинете, иной породы, величественной, какой бывает лишь на императорской царской посуде. Распластав золоченые крылья, орел уверенно и строго посматривал на захмелевшего Шатуна и, кажется, не одобрял его пристрастия к зеленому змию. Присмотревшись к посуде, Григорий, к немалому своему изумлению, обнаружил, что все столовые приборы, включая ложки с вилками, имели клеймо царского дома.