Но эта важная и полезная информация до руководства КГБ не дошла. Зато они, наконец, выяснили, где и с кем я провожу свободное от работы время. Особенно не понравились начальству тосты, которые я произносил за Бориса Николаевича. У опальных руководителей компартии, оказывается, не должно быть перспектив на будущее.
Из-за контактов с Ельциным меня решили срочно, через несколько дней после злополучного дня рождения, уволить из органов КГБ с формулировкой, которая никак не соответствовала действительности («по выслуге лет»), зато урезала полагающуюся мне за военную выслугу пенсию на 32 рубля. Вместо 232 рублей мне хотели дать только две сотни. За тридцать два рубля я готов был бороться, как медведь.
Коллеги показали служебные инструкции, из которых следовало: с моими больными суставами я могу уйти на пенсию по болезни ног. Но команда «сверху», от высшего руководства звучала жестко:
– Пенсию назначить минимальную и побыстрее вымести его из комитета поганой метлой.
Выход из положения был один – мне предстояло обмануть медицинскую комиссию, которая по команде сверху обязана была признать меня абсолютно здоровым. Чтобы на деле доказать обратное, мне требовалось предстать перед докторами если не бездыханным, то по крайней мере замученным до полусмерти службой в органах.
Друзья познакомили меня с военным врачом, как оказалось, опытным имитатором критических болезненных состояний. Он подробно расспросил меня о самочувствии. Я пожаловался на перепады давления, на вегетососудистую дистонию. У сотрудников комитета старше тридцати лет это считалось профессиональным заболеванием. Проблемы с давлением у меня появились после сложной командировки с Леонидом Ильичом Брежневым на юг, в Ливадию, – там я полтора месяца проработал ночным дежурным. В девять вечера заступал на дежурство и до девяти утра бодрствовал. Днем отоспаться никак не получалось: офицеры бегают по казарме, топают, словно дикие животные, играют в волейбол на улице… А через ночь – новое дежурство.
После Ливадии я почувствовал изменения в организме. На диспансеризации обнаружили гипертонию. К тридцати восьми годам вместо повышенной пенсии я заработал повышенное давление.
Военный врач прописал мне солутан. Обычно это лекарство помогает при простуде, но, если его принимать по три раза в день в увеличенных дозах, можно добиться рекордно высокого давления.
С энтузиазмом школьного прогульщика я начал пить этот «бальзам». Три раза в день отсчитывал по шестьдесят капель и ждал, подействуют ли они на мой организм. В день медкомиссии я выпил целую рюмку, а закусил пачкой кофеина.
До сих пор не понимаю, как я в таком критическом состоянии добрался до кабинета, где проходило обследование. Голову мою распирало, уши горели, и мне казалось, будто все косточки насквозь пропитаны этим зельем.
Вошел я, держась за стенку. Вопросы врачей доходили до меня с минутным опозданием. Отвечал невпопад и уже жалел, что из-за тридцати двух рублей в месяц навлек на себя такие жуткие муки.
Один из докторов попросил меня присесть пару раз. Я изобразил приседание. Люди в белых халатах вдруг единодушно закивали головами и вынесли приговор: майор Коржаков страшно, может быть, даже неизлечимо болен. Звонки «сверху» не смогли изменить их заключение. И меня уволили по болезни, назначив законную пенсию в 232 рубля. Это была маленькая победа. Скромное утирание носа председателю КГБ СССР Крючкову и тогдашнему начальнику 9-го управления Плеханову.
Мешок Монте-Кристо
Ельцин смирился с опалой, я – с увольнением из органов. Жизнь, как ни странно, продолжалась и даже стала намного интереснее прежней. Все ждали: изберут бунтаря в депутаты или все-таки удастся помешать выборам?
…Прошло недели две после первой поездки Бориса Николаевича в Америку. К тому времени я работал в кооперативе «Пластик-Центр».
Около полуночи у меня в квартире зазвонил телефон. Трубку взяла жена, я принимал душ. Ирина боялась ночных звонков и всегда сердилась, если кто-то так поздно беспокоил, – дети спали. У нас вдобавок был телефонный аппарат с пронзительным звонком. Мне его подарили коллеги на день рождения – правительственный телефон с гербом на диске, надежный, но без регулировки звукового сигнала.
Жена прибежала в ванную комнату:
– Таня Дьяченко звонит, говорит, что Борис Николаевич пропал. Уехал после встречи с общественностью в Раменках, и нет его нигде до сих пор. Должен был появиться на даче в Успенском, но не появился. Они туда уже много раз звонили…
Из ванны советую жене:
– Пусть Татьяна позвонит на милицейский пост около дачных ворот в Успенском и спросит, проезжал ли отец через пост.
Если бы Ельцин проехал мимо милиционеров, они бы наверняка запомнили. Но в глубине души я на это не рассчитывал. Недоброе предчувствие сменилось нешуточным беспокойством. Из ванной комнаты я вышел с твердой решимостью срочно куда-то ехать искать Ельцина. Но куда?
Таня тем временем переговорила с милицейским постом и опять позвонила, сообщив убитым голосом:
– Папу сбросили с моста… У Николиной Горы, прямо в реку. Он сейчас на этом посту лежит в ужасном состоянии. Надо что-то делать, а у нас ничего нет. Сейчас Леша (в ту пору Татьянин муж) поедет в гараж за машиной.
Мы с Ириной от рассказа про мост и Бориса Николаевича, пребывающего ночью в милицейской будке в ужасном состоянии, на мгновение оцепенели. Смотрели друг на друга и думали: Горбачев попытался окончательно разделаться с опасным конкурентом, а, может, заодно и с нами. Стало жутко. Я коротко сказал:
– Ируха, собери теплые вещи, положи в сумку мои афганские носки и свитер.
Был конец сентября. В старой литровой бутылке из-под вермута я хранил самогон. Когда Лигачев боролся против пьянства, Ирина научилась гнать самогон отменного качества. Я тоже принимал участие в запрещенном процессе – собирал зверобой в лесу, выращивал тархун на огороде в деревне, а потом мы настаивали самодельное спиртное на этих целебных травах.
Вместо закуски я бросил несколько яблок в сумку и сломя голову побежал к машине. Гнал на своей «Ниве» за 120 километров в час. Прежде и не подозревал, что моя машина способна развивать такую приличную скорость. Мотор, как потом выяснилось, я почти загнал. Но я бы пожертвовал сотней моторов, лишь бы спасти шефа.
Машин на шоссе ночью практически не было, но в одном месте меня остановил инспектор ГАИ. Я ему представился и говорю:
– Ельцина в реку бросили.
Он козырнул и с неподдельным сочувствием в голосе ответил:
– Давай, гони!
К Борису Николаевичу тогда относились с любовью и надеждой. Он был символом настоящей перестройки, а не болтовни, затеянной Горбачевым.
Примчался я к посту в Успенском и увидел жалкую картину: Борис Николаевич лежал на лавке в милицейской будке неподвижно, в одних мокрых белых трусах-плавках. Растерянные милиционеры накрыли его несвежим бушлатом, а рядом с лавкой поставили обогреватель. Но тело Ельцина было непривычно синим, будто его специально чернилами облили. Заметив меня, Борис Николаевич заплакал:
– Саша, посмотрите, что со мной сделали…
Я ему тут же налил стакан самогона. Приподнял голову и фактически влил содержимое в рот. Борис Николаевич так сильно замерз, что не почувствовал крепости напитка. Закусил яблоком и опять неподвижно застыл на лавке. Я сбросил бушлат, снял с него мокрые трусы и начал растирать тело шефа самогоном. Натер ноги и натянул толстые, из овечьей шерсти, носки. Затем энергично, до красноты растер грудь, спину и надел свитер.
Мокрый костюм Ельцина висел на гвозде. Я заметил на одежде следы крови и остатки какой-то травы. Пребывание костюма в воде сомнений не вызывало. Борис Николаевич изложил свою версию происшествия.
Служебная машина довезла его до перекрестка, и оттуда он шел на дачу пешком, мирно, в хорошем настроении – хотел зайти в гости к приятелям Башиловым. Вдруг рядом резко затормозили «жигули» красного цвета. Из машины выскочили четверо здоровяков. Они набросили мешок на голову Борису Николаевичу и, словно овцу, запихнули его в салон. Он приготовился к жестокой расправе – думал, что сейчас завезут в лес и убьют. Но похитители поступили проще – сбросили человека с моста в речку и уехали.