Ну и заговорила деревня. Тогда Сергей Максимович велел сыновьям поснимать скворечники все до одного. Поснимать они поснимали, да только люди теперь, приближаясь к усадьбе Сергея Максимовича, переходили на другую сторону.
17
Выйдя из сельмага, я зажмурился от бьющего в упор солнца, заслонил глаза рукой, чтобы привыкнуть к яркому свету после полутьмы магазина. И вот, пока я стоял на сельмаговском крыльце и жмурился, ко мне подошел худощавый человек и бесцеремонно толкнул плечом в плечо:
— Привет!
Я от неожиданного толчка зацепился ногой за ногу, чуть не уронил сверток и готов был рассердиться. Но толкнувший меня мужчина, — примерно мой ровесник, определил я, — дружески улыбался. Я часто заморгал, силясь вспомнить, кто передо мной стоит.
— Аль не признаешь друзей детства? — видя мою растерянность, спросил подошедший. — Вместе ведь учились.
Не признавал, ей-богу, не признавал я. Неужели это Юрка Лобатик — у того тоже всегда нос облезал? Но у Юрки, помнится, круглой мордочка была, а у этого она продолговатая. Скорее, это — Колька Куравлев.
А вдруг не Колька?
Я протянул руку навстречу, покраснев, ответил:
— Как не признать? Грешно было бы…
Но кривил я душою: по имени назвать друга детства так и не решился… Я уже полчаса назад, по дороге из Хорошаевки в Болотное, погорел на этом деле. Остановила меня полная молодая женщина, тоже вот так поздоровалась. Ну и я, естественно, поздоровался, Лидой ее назвал — была у нас в классе толстушка Лида Быкова, кому еще такой быть? А она, эта женщина, упрекнула меня не без обиды: «Не помнишь, что ль? Лида — та в городе, а я — Анька Черепанова. Да ты ж меня как-то за то, что по арифметике не подсказала, в крапивный ров толкнул!.. Зазнался ты, смотрю…»
Кто б мог подумать, что Анька, тонкая когда-то, как лозина, вот такой со временем станет?!
Более тридцати лет не живу я в родных местах. И за это время сильнее всего, заметил я, изменились люди. Хаты, те как стояли, так и стоят. С той лишь разницей, что многие подновлены, перестроены, вместо соломенных крыш шиферные теперь на них да цинковые. Ну, деревья подросли, а не так уж чтоб неузнаваемо. С людьми ж непонятное творится, особенно с молодыми, с моим вот поколением, например: толстеют, лысинами многие обзаводятся.
Вот и в этом друге детства поди попробуй признать Юрку или Кольку.
Попросил он, друг этот, меня подождать минуту, пока в сельмаг заглянет. И я стоял теперь, ожидал, голову ломал, как называть его. Не ошибиться бы, как с Анькой было, а то еще впрямь сочтут за зазнайку: вот, мол, жил не жил в городе, а уже и зазнается, мы его, дескать, помним, а он, такой-сякой, нос кверху, своих однокашников забыл. Да мыслимо ли это — забыть?
Друг детства действительно обернулся скоро — папиросы покупал.
— Вот и порядок! — ликующе объявил он, открывая пачку «Севера». — Айда теперь ко мне. — И протянул мне папиросы: — Бери!
Из прорванного квадратика выглядывало несколько папирос. Я из уважения взял «северину», хотя давно уже не курил. Прикуривая из рук друга детства, я обдумывал, как бы это повежливее отказаться от приглашения. Дело в том, что у меня были другие планы: я пришел в Болотное дядю Петю навестить, Дуниного неродного сына. В сельмаг завернул за пряниками-конфетами — не принято у нас с пустыми руками в гости приходить.
— Слушай, — как бы извиняясь, сказал я, — может, в следующий раз поговорим, а? Завтра, а? Я еще не уезжаю… Я сейчас, понимаешь… к дяде Пете собрался…
— Фью, — присвистнул друг детства. — Мы ж на минутку забежим. До завтрева нельзя — завтра меня в «Сельхозтехнику» вызывают. — И он, не ожидая моего согласия, взял меня за локоть. — Пойдем, пойдем: не откладывай на завтра то, что можно отметить сегодня…
Повернули налево от сельмага. Значит, это не Юрка Лобатик ведет меня, соображал я, Юрка направо живет. Да и не курил он, а этот аж хрипит от табачища.
Шли мы средним шагом. Солнце по-летнему светило, отражаясь в цинковых крышах слепящими искрами; пахло картофельной ботвой; багряно горела листва на кленах. Хорошо на родине…
— Ты по-прежнему в Перми? — спросил друг детства.
— Там же, — ответил я, разглядывая Болотное. Деревня эта длинная, километра на три протянулась — не то что наша Хорошаевка. В левой стороне ее я давно не бывал — теперь вот разглядывал — хаты, деревья, заборы, петухов на заборах.
— Как живется?
— Ничего.
— Ну и слава богу.
Неловкость моя не проходила. То, что со мной был не Юрка Лобатик, — это точно. Юрка, вспомнил, еще и лопоухим был, лобастым, а у этого уши к голове прижаты, лоб ровный, узкий. Никакого сходства!
На одно я надеялся: догадаюсь-де по какой-нибудь житейской или другой детали, к кому в гости иду. Специально и расспрашивать друга детства стал.
— А вы тут как поживаете?
— Мы-то? Мы по-старому: сеем, пашем, едим да детей плодим…
— Сколько наплодил-то?
— Пока — двоих, третий в животе, четвертый — в мечте…
— Неплохо для начала! — повеселел я от таких ответов, приметив, что подходили мы к хате Мишки Железникова. Если повернем к ней — значит, Мишка со мной. Мишка! Я ему, помнится, однажды чуть глаз из рогатки не выбил…
— У отца живешь? — спросил я на всякий случай.
— Отстроился… В собственном! — с чувством гордости и независимости ответил друг детства.
«Это хуже, — в свою очередь подумал я, — это осложняет дело».
Взошли на деревянный мосток через безымянный ручей, разделявший Болотное на две половины. Вспомнил я, как однажды Мишка Железников тонул возле мостка — в первом классе, что ли. Шли мы гурьбой из школы, Мишка и решил храбрость свою показать. Вода холоднющая в ручье была — май стоял, — судорога Мишку и схватила. Да и плавал он плохо. Еле спасли…
Если вел меня Мишка, то он должен это помнить — такие случаи на всю жизнь в память врезаются.
Я замедлил шаг на мостке, кивнул на ручей:
— Помнишь, как чуть не утонул? Как спасали тебя?..
Друг детства наморщил лоб, припоминая, несогласно завертел головой:
— Путаешь с кем-то. Я с пяти лет плаваю, а в техникуме по этой части чемпионом был. До сих пор грамоты храню.
Попал я пальцем в небо, но не стушевался, нашелся:
— Может, и путаю, давно ведь было…
Мишка Железников, значит, тоже отпал.
— А ты помнишь, как на мосту мы, болотнинские, с вами, хорошаевскими, дрались? Вот дурачье было. Я тогда тебя по голове палкой, ты — брык и с копыток. А за что? Смешно теперь и вспомнить…
Было дело, не ладили порой ребята Болотного и Хорошаевки. Как-то мне действительно набили шишку, но я не заметил тогда, кто меня ударил, и вот теперь, через столько лет, выяснилось… Только кто же он, давний-давний мой обидчик, который теперь с дорогой душою вел меня к себе в гости?
— Да, чего только не случалось в детстве… Тебя или не тебя за самопал чуть из школы не исключили? — продолжал я осторожно искать те самые детали, по которым можно было бы признать друга детства.
— Не меня, — ответил он. — Это Витьку Лукачева. Я по гнездам мастак был, гнезда разорял, а потом птичьими яйцами девок обляпывал.
Кто же это таким был в классе? Санька Пушков? Ну, тот, как на Север завербовался, так и не вернулся, осел там. Яша Лопатин? Но тот рыжий-рыжий, как огонь. А этот русый, глаза большие, бровей почти нет…
Казалось, все из детства помнил, а вот кто гнезда разорял — хоть убей! — запамятовал. Сам я тоже разорял, многие разоряли. Особенно грачам доставалось. Их яйца, если они свежие были, мы даже пили.