— Без меня, — отмахивалась она от возражений матери Лотты, — он вам ничего не даст.
Дождливым осенним днем, вооружившись двумя пустыми сумками и старой коляской Барта, Сара и Йет-сели в поезд в направлении Девентера. Слава Макса Фринкеля еще не померкла: они покинули ферму с полными животами и набитой зерном коляской. Затем переночевали в величавом особняке на набережной Айсель. На следующее утро Саре пришел на ум еще один адрес: впервые покинув укрытие, она не хотела возвращаться налегке. Они оставили коляску в надежном месте и вышли из города. После ночной бури дорога была сплошь усыпана сорванными ураганом ветвями. Осенний дождь хлестал по лицу. По пути их задержал немецкий полицейский патруль, передвигавшийся в автофургоне:
— Wohin gehen Sie?[88]
Сара смело назвала деревню.
— Садитесь, подвезу, — весело предложил шофер. — Как могут столь красивые женщины гулять в такую собачью погоду?
Они сели в кабину, между водителем и военным с непроницаемым, напряженным лицом. Ехали молча. И хотя шоферу требовалось все его внимание, чтобы удержать раскачиваемый ветром фургон на дороге, он то и дело лукаво им улыбался. Другой украдкой бросал на них взгляд, пока не обнаружил один из знаменитых носов семьи Роканье, служивший знаком подлинности.
— Вы еврейка… — испуганно воскликнул он. — Стоп, стоп!
Водитель затормозил. Из внутреннего кармана Йет дрожащими руками достала удостоверение личности. Военный не удовлетворился невинным содержанием документа.
— Все равно ты еврейка, — гнул он свою линию.
— Да ну что вы! — сказала Сара на безупречном литературном немецком. — Скорее уж я еврейка!
— Оставь их в покое… — вмешался водитель.
Барабанящий по крыше дождь нагнетал напряжение в кабине.
— Но она еврейка, — не унимался другой, — это видно невооруженным глазом.
Не располагая доказательствами, он раздраженно распахнул дверцу.
— Вылезайте, обе.
— Вам лучше выйти, — сдался шофер.
Они пулей выпрыгнули из машины. Когда фургон исчез в тумане дождевых капель, они бросились друг другу на шею. Дождь не переставал, но, обливаясь холодным потом, они его не чувствовали. Желание идти за продуктами тут же пропало. Им следовало копить силы на обратный путь следующим утром.
Однако ночью город подвергся воздушному нападению. Они скрылись в набитом до отказа сыром и темном бомбоубежище. В разгар бомбежки пол и стены сотрясались так сильно, что невозможно было разобрать, где пол, где потолок, где какая сторона. Йет пришла в ужас:
— Сейчас все рухнет…
Вся сжавшись, заткнув уши руками, она не могла сдержать крика; страх придавал мощи ее голосу, заглушающему грохот рвущихся бомб. Сара тщетно пыталась привести ее в чувства. Спустя несколько часов она все еще была на грани нервного срыва, застыв на корточках в углу, и согласилась покинуть убежище при условии, что они отправятся домой первым же поездом.
— А как же коляска… — заикнулась было Сара.
Йет посмотрела на нее уничтожающим взглядом.
Они думали теперь исключительно на языке еды.
Полная коляска зерна означала столько-то тарелок, столько-то людей могло питаться этим зерном столько — то дней. Руководствуясь этой простой логикой, Лотта сама отправилась в Девентер, где с обливающимся кровью сердцем Сара оставила коляску. Она уехала на увешанном сумками мужском велосипеде без шин, в огромных полуботинках Эрнста Гудриана, надетых на пару поношенных носков, не порвавшихся окончательно благодаря искусной работе госпожи Мейер. В Девентере она загрузила в сумки содержимое коляски. Серьезное препятствие представлял собой мост через реку Айсель. Сначала она решила пойти на разведку без велосипеда. На входе стояла деревянная постройка, где блюстители порядка досматривали транспорт; чуть дальше немецкий часовой повторно проверял груз. Он заметил Лотту и подмигнул.
— Хотите переправить через мост продукты? — тихо спросил он.
— Если возможно, — прошептала она.
Она не первая, кому он помогает, признался он ей. Он придумал, как можно обвести вокруг пальца голландцев, конфискующих все съестное. Высокая стена разделяла мост на две части: для моторизованного транспорта и для пешеходов. Его пост находился как раз посередине. Он предложил ей пробраться сквозь руины запретной зоны, затем, пригнувшись, проследовать по пешеходной части к его посту, сложить там мешки с зерном, вернуться обратно и с пустыми сумками пройти через официальный контрольный пункт. Потом он снова наполнит ее сумки. Она послушалась его совета. Ей приказали войти в помещение голландского поста — обетованную землю, полную изъятой картошки, хлеба, масла, сыра и сала. Постовой взглянул в ее порожние сумки, по паспорту понял, что она приехала издалека, и дружелюбно сказал:
— Мы дадим тебе немного хлеба.
Из огромной продуктовой кучи он выудил батон и положил его в Лоттину сумку. Ей разрешили следовать дальше. Везя велосипед рядом с собой, она приблизилась к немецкому часовому. Как гром среди ясного неба над мостом пронесся эскадрон истребителей «спитфайер».
— An die Wand, schnell![89] — услышала она.
Лотта бросила велосипед и прижалась к разделительной стене. Мост подвергся мощной огневой атаке, сквозь адский шум слышался его стон. Краем глаза Лотта углядела, что задет один из ее мешков; зерно устремилось из него, подобно легиону муравьев. У нее сперло дыхание: в то время как вокруг летали осколки, немец подполз к мешку и заботливо, как если бы перебинтовывал раненого солдата, затянул дырку веревкой. Истребители еще немного покружили над мостом, а затем исчезли, оставив за собой зловещую тишину. Внизу беззаботно текла река. Отряхиваясь, Лотта с трудом поднялась на ноги. Она была жива, и вокруг все было как прежде. Немец пересыпал зерно в велосипедные сумки. Его готовность помочь так смутила ее, что она поблагодарила его на своем родном языке.
— Вы напоминаете мне мою жену, — меланхолично сказал он, — у нас двое малышей… Я с нетерпением и страхом жду окончания войны. Гамбург сильно бомбили, я не знаю, живы ли они еще…
Зерно, зерно… лишь зерно имело значение. Она продолжила свой путь. По дороге из Апелдорна в Амерсфорт среди вечно зеленых сосен оранжевым и желтым пылали лиственные деревья. Солнце стояло низко и бросало резкий беспощадный свет на бесцветных, закутанных в старые пальто прохожих; они тащились по дороге со всем, что хоть как-то могло ехать. Голодные, истощенные, но бдительные, они до смерти боялись лишиться своих скудных запасов съестного, которые достались им в обмен на кольцо или брошь, принадлежавших еще их бабушке. Среди них шла и Лотта, влача за собой свои трофеи. Прямо перед ней шагали двое мужчин; контраст между этими людьми и ярким осенним пейзажем по обеим сторонам дороги был разительным — они выглядели так, словно только что после долгого заточения выбрались на свет из сырых темниц. Их пальто были покрыты плесенью, а конечности обмотаны грязными тряпками. Когда она их догнала, снова началась жуткая суматоха. По людям скользнули тени бомбардировщиков, прогремели взрывы, из-за кустов выскочили немцы. Двое незнакомцев очумело оглядывались по сторонам.
— Ну-ка, помогите мне, — крикнула Лотта, чтобы обеспечить им прикрытие на случай внезапной проверки, — толкайте!
Они схватились за руль и багажник. Рядом вдруг что-то взорвалось, все трое кинулись на обочину и вжались в землю. Скоро стало понятно, что мишенью была железная дорога с воинскими эшелонами, идущая параллельно шоссе. Затаившись в канаве, с серым налетом на осунувшихся лицах, в страшном грохоте, они, запинаясь, рассказали про свой побег из Германии. Попав в плен, они работали на сталелитейном заводе. В ходе утренней переклички караульные развлекались: со всего маху били метлами по ногам пленных. Тем, подобно циркачам, приходилось подпрыгивать, чтобы увернуться от удара. Везло не всем, язвы не зарубцовывались, ослабленный хроническим недоеданием организм не справлялся. Во время воздушного налета, в дикой неразберихе, они и дали деру; днем отсыпались, а ночью лесом пробирались на запад. В Гааге жили их семьи; они сомневались, что смогут туда добраться: подошвы сапог стерлись, непрекращающаяся лихорадка уносила последние силы.