И тут как-то вдруг дядька-старьевщик сказал бабушке:
— Последний раз приезжаю. Наш трест закрывается. Не будет тебе больше, Петр Григорьевич, шариков и свистулек.
Баба Таня опешила:
— Как? А куда мусор девать?
— Да вот не знаю! У самого дома хозяйка ругается на Лёньку матом.
Лёнька — это будущий маршал Советского Союза…
Нам сегодня это даже представить невозможно — за кости из борща деньги платили. За мусор, за который мы сегодня сами платим. Как такое может быть — тебе нужно от мусора всякого избавиться, и тебе же за него еще деньги заплатят?! Варварство и дикость! Цивилизованные люди на мусоре зарабатывают наоборот, ты им должен, этим цивилизованным людям сам платить, чтобы они твои кости из борща, старые тряпки и битое стекло забрали.
Так сегодня этот мусор, хоть за плату, но худо-бедно вывозят. Мусорные баки стоят. А тогда его перестали принимать от сельского населения во Вторсырье, но и вывозом не озаботились. Просто наплевали на это. И вокруг села стали постепенно расти свалки. То, что можно было сжечь, люди сжигали, но куда, например, девать битое стекло?
Стеклотару начал принимать магазин. Один день в неделю в определенный час. Очередь и ругань в очереди. Этот определенный час проходил, продавщица склад тары закрывала на замок и уходила торговать в зал, и там за время ее отсутствия уже очередь скапливалась. Сдать пустую бутылку стало проблемой, в городах так вообще должность приемщика стеклотары стала хлебной. Там такса была: сдать по госцене — ну, попробуй, сдать без проблем — чуть дешевле прейскуранта.
А если мужики сели где-нибудь в тенёчке, открыли бутылку портвейна и надкололи горлышко? Такую стеклотару уже не принимали, значит, бутылка полетела в кусты или траву. Да пацаны неаккуратно откупорили бутылку лимонада…! То, что ничего не стоит, всегда улетит в кусты, хоть какие лекции читай в Доме Культуры про то, что природу загрязнять не хорошо.
Так, еще при многоразовом герое Брежневе, в наше село начала приходить цивилизация…
Я, кажется, понимаю, откуда у таких, как у борцов за русскую пролетарскую революцию из эмиграции Коммари и Лопатникова, страстная любовь к дорогому Леониду Ильичу. Первый жил в Ленинграде, второй — москвич. Столичный город — это столичный город, это не обычный областной центр, тем более — не сельская глубинка. Возбуждать массовое недовольство населения у себя под носом власть пока не желала. Еще было живо и в деятельном возрасте поколение тех людей, которые отлично помнили сталинские времена, если бы, как в 1991-м году, продовольствие для московских магазинов вместо прилавков оказалась бы на свалке, то опустевшие прилавки привели бы не к демонстрациям за «рыночные реформы», совершенно другие лозунги были бы. Поэтому Коммари и Лопата помнят благословенные брежневские времена, а всякие дефициты, как явление, у них появились только при Горбачеве. Мои земляки брежневские времена помнят совершенно по-другому.
Хрущева просто ненавидели. Никаких чувств к нему старшее поколение моего села, кроме ненависти, не испытывало. Совершенно никаких. Если произносилась эта фамилия, то к ней обязательно присоединялись эпитеты в три этажа. И ненавидели не за антисталинизм. С клеветой на Сталина со стороны Хрущева и ЦК тогда была интересная ситуация. До народа доходило только невнятное о «культе личности» и «коллективном руководстве». Мало кто даже знает сегодня, что даже реабилитация троцкистов проводилась почти в полной тайне от народа. Специально откройте роман К. Симонова «Живые и мертвые», там на Сталина навешаны несправедливые репрессии в отношении командного состава армии. А фамилии репрессированных там есть? Вот то-то же — ни одной. Даже в переизданиях Большой Советской Энциклопедии в сведениях о Тухачевском, Якире, Гамарнике… — молчок. Только года жизни. А почему их жизни на этих годах оборвались, и сведений о реабилитации — нет. И в выходивших биографических изданиях в «Жизнь замечательных людей» о всех реабилитированных не было сведений об их осуждении и реабилитации. Боялись.
Больше того, подозреваю, что и Солженицына выслали не за то, что он «Архипелаг ГУЛАГ» написал, а за то, что он его РАНО написал. Еще не время было. Этому пасквилю еще пока можно было только за границей гулять по мозгам.
Ненависть Хрущев вызвал к себе тем, что при нем люди моего села стали быстро беднеть. Сначала технику МТС сбросили на колхоз, доходы колхоза ушли не в карманы колхозников, а на покупку тракторов и комбайнов. Сразу же упали заработки механизаторов, потому что реорганизация МТС привела к бардаку. А механизаторами была основная часть мужского населения села. Еще отказались от трудодней, зарплату стало авансировать государство, вместе с «палочками» ушло и натуральное наполнение этих «палочек». Лари в кладовках колхозников, засыпанные гречкой, просом, ячменем и овсом, 30-литровые фляги с медом из колхозной пасеки (дед на трудодни получал их две) ушли в прошлое. Вместе с этим исчезли с подворий свиноматки, их нечем стало кормить, сократилось поголовье личных коров в разы. При колхозе у деда было три коровы, осталась одна. И не потому, что баба Таня постарела и не успевала за ними ухаживать, кормить нечем было. Ухаживать она вполне успевала при колхозе, работала в полеводческой бригаде, там выработать минимум трудодней можно было за один полевой сезон, и тот — прерывистый, при Хрущеве в колхозе и при Брежневе в совхозе такое уже не прокатывало, на работу нужно было ходить каждый день, 8 часов отрабатывать за зарплату в 60–70 рублей. Тут да — времени на большое личное хозяйство уже не хватало. Но не только времени, сено на трудодни не выдавали, потому что трудодней уже не было, а накосить его мужику, который тоже каждый день работает, на три коровы — нереально. Дальше и сенокосы совхоз запахал, его и косить почти негде стало. Приходилось у совхоза покупать, если у него излишки оставались. И остальные корма, зерно, приходилось покупать.