— А вы доктор, осмелюсь спросить? — Клейнмихель сверкнул стеклами очков. — Вижу, у вас на погонах темно-синие полосы…
— Имперская служба здравоохранения, — небрежно сказал Жером. — Я здесь со специальной миссией.
— Счастлив познакомиться, — подобострастно улыбнулся Клейнмихель. — А я служу в аналитическом отделе штаба, так сказать, бумажная крыса.
— И ваш друг Кох — тоже?
Эсэсовец вдруг помрачнел.
— Вообще-то я не имею права об этом говорить. Но раз уж вы так любезно спасли нашего растяпу Коха, я вам скажу. Обершарфюрер Рихард Кох — старший шифровальщик штаба.
— Неужели? — Жером поднял брови.
— Да, можете себе представить! Этот болван. В то время как преданные делу Рейха офицеры вынуждены заниматься перекладыванием бумажек. А все потому, что у него способности к математике. А, да вот и он сам!
Жером обернулся. К ним, пошатываясь, приближался слегка протрезвевший герой дня. Невысокий, худой, белокурый. На вид Жером дал бы ему не больше двадцати пяти лет.
— Рихард Кох, — представился он, тщательно выговаривая слова. — Обершарфюрер СС Кох, так, наверное, правильнее. Вы спасли мне жизнь, гаупштурмфюрер. Я вам признателен по гроб… по гроб признателен. Вы меня…
— Глупости, — сказал Жером. — Я всего лишь порекомендовал приложить вам лед к затылку, чтобы не было шишки. Впрочем, я рад, что вы уже пришли в себя. Идите домой и постарайтесь как следует выспаться.
— Я никуда не пойду, — с тихим упрямством пьяницы проговорил Кох. — Пока не выскажу вам все, что я думаю. Господин гаупштурм… гаупштурмфюрер! Вы спасли мне жизнь, и я вам очень обязан. Я так вам обязан, вы даже себе не представляете. Эти негодяи напоили меня шнапсом и заставили лезть на стену.
— Рихард, — возмутился Клейнмихель, — это было честное пари!
— А потом, когда я сорвался… и лежал, бездыханный, недвижный… эти засранцы даже не попытались мне помочь. Они смеялись надо мной!
Он протянул руку и попытался щелкнуть Клейнмихеля по носу. Тот брезгливо отстранился.
— Вилли! Пива!
— Куда вам еще, господин Кох, — пробурчал бармиксер. — Все, на сегодня лавочка для вас закрыта.
— Все, все меня ненавидят, — сообщил Кох Жерому. — Один вы, господин гаупштурмфюрер, обошлись со мной по-человечески. Позвольте мне угостить вас шнапсом!
Жером внимательно посмотрел на него и усмехнулся.
— Почему бы и нет. Рад нашему знакомству, обершарфюрер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Голова Абдула
Леха Белоусов был казак потомственный, древнего роду. Дед, Прокоп Кузьмич, был пластуном в русско-японскую войну, прославился тем, что взял как-то в плен аж восемь самураев сразу. Отец, Федор Прокопьевич, в Гражданскую гвоздил жидков и комиссаров так, что только кровавые сопли летели. Потом, когда большевики все же одолели, попал под жесткий гребень расказачивания. А как иначе? Для новой власти он был врагом, и марципанов от Советов ему ждать не приходилось.
Оттрубил Федор Белоусов десять лет где-то в Сибири, а тут как раз подоспел приказ о снятии ограничений на службу казакам в рядах РККА. Отец написал письмо лично Ворошилову — вину, мол, свою перед Родиной искупил тяжким трудом, хочу теперь защищать ее так, как учили меня отцы и деды. Взяли Федора Белоусова в 12-ю Кубанскую казачью дивизию, дали коня, шашку и парадную форму. Прослужил Федор Прокопьевич верой и правдой шесть лет, а неделю назад пал смертью храбрых в жестоком бою у станицы Кущевской. Силы были неравны: два сабельных казачьих полка против 198-й пехотной дивизии и двух отборных полков СС, один артиллерийский дивизион кубанцев против двенадцати пушечных и пятнадцати минометных батарей врага.
А впереди шли стальной цепью танки генерала Клейста.
Казаки ринулись на прорыв — конной лавой на танки. Шансов у них не было никаких, но они все же прорвались — забросав бронетехнику врага гранатами, бутылками с огненной смесью, сметая следовавшую за танками пехоту смертоносными струями пулеметного огня. Прыгали, страшно крича, прямо с седел на броню танков, закрывали смотровые щели боевых машин бурками и шинелями, а если немец по глупости высовывал из люка голову — сносили ее одним ударом шашки.
Через час поле было усеяно трупами немцев и казаков, дико ржали пытающиеся подняться раненые лошади. Поредевшие отряды казаков отошли обратно к станице и еще два дня сдерживали германскую силищу, не давая ей продвинуться к Краснодару. Но для Федора Белоусова тот бой стал последним.
Леха же Белоусов был молод и по молодости считал себя бессмертным. О героической гибели батьки он узнал от батькиного кума Николая — тот, получив пулю в локтевой сустав, был направлен комдивом в Майкоп, в госпиталь. Майкоп пал спустя несколько дней.
— Оставь меня, Леха, — строго сказал Белоусову Николай. — Мне все равно уже шашкой не махать, а пострелять маленько гадов я и отсюда сумею. А ты с нашими иди на Туапсе, там сейчас самая жара будет…
Сплюнул Леха от обиды, взял свою винтовку и ушел к побережью вместе с тремя такими же, как и он, молодыми казаками.
Но до побережья им добраться не удалось. Танковый клин немцев, нацеленный на Туапсе, перерезал им дорогу. Парни спрятались в маленьком сарайчике, в бессильной злобе наблюдая, как маршируют по пыльной дороге солдаты в ненавистной серо-зеленой форме.
— Давайте вон там на высоте заляжем и перещелкаем их, как курей, — предложил Леха. Из всех четверых он был самый решительный.
— Перещелкал один такой, — неожиданно донеслось из темного угла сарая. Казаки схватились за оружие. Из темноты выдвинулся невысокий, но очень широкий в плечах лысый мужик в застиранном до дыр полевом хэбэ. — Герой сопливый, один против дивизии! Попробуй стрельни — фрицы тебя из миномета быстро уконтропупят. А вы, хлопцы, за стволы-то не хватайтесь, не хватайтесь. Своим бояться меня нечего, а были б вы вражины, давно вас голыми руками передавил бы…
Так в их отряде объявился командир, он же дядька Ковтун. Была ли это фамилия или кличка — никто из ребят так и не узнал. Ковтун был мужик себе на уме, хваткий и тертый, но вояка, судя по всему, первостатейный. Горными тропами, искусно обходя немецкие кордоны, он вывел маленький отряд к реке Шахе, переправившись через которую казаки оказались в предгорьях Большого Кавказского хребта. Отсюда, по словам дядьки Ковтуна, можно было спокойно добраться до перевалов, где должны были стоять войска 46-й армии.
По пути им лишь раз встретился немецкий разъезд — видимо, конные разведчики. Было их трое, и дядька Ковтун велел молодым казакам не мешаться: сам справлюсь. Бесшумно спрыгнул со скального выступа на спину одного из всадников — тот рухнул на землю уже с торчащим под лопаткой ножом, — уклонился от пули второго, скользнув куда-то под брюхо лошади, и уже оттуда снес немцу половину черепа из трофейного парабеллума. Третий немец бросил оружие и сдался. Хотели его допросить, чтобы узнать, какая сила идет за ними, но немец ничего не говорил по-русски, кроме «карош», «карош», а по-немецки никто из казаков не понимал. Пришлось фрица прирезать и прикопать у ручья, как и двух остальных. Лошадей забрали себе, но через два дня оставили — дядька Ковтун сказал, что по той тропе, которой он поведет их на перевал, лошади не пройдут.
Забравшись на высоту, они увидели внизу грязно-серую реку, вливавшуюся в долину. Это опять были немцы, и их снова было много, даже больше, чем тогда, под Туапсе.
— Вот хады, — с чувством сказал дядька Ковтун, сплевывая в пропасть. — К перевалам прут, сволочи. Чуют, что по побережью им не пройти, там их морская пехота в лепеху раскатает, так они на горы нацелились…
— Ну, в горах-то мы их запросто остановим, — легкомысленно сказал Антоха Бобров и тут же получил от командира затрещину.
— Остановил один такой! У германца для горной войны особые солдаты есть, не шелупонь зеленая. «Едельвейсы», слыхал?