В подсознании зрелого мужчины светилась искорка надежды, что блондинка разделит с ним завтрак, и они с хохотом, с чавканьем и с брызгами съедят прожаренную птицу. – Да, я знал, как ведут себя порядочные девушки.
А непорядочные девушки не оставляют воспоминаний. – Bekker подождал, надеялся, что голодная блондинка с жадностью набросится на еду и поблагодарит его за щедрый дар, но девушка пока на пищу не смотрела.
— Смотрю на тебя и не могу заставить себя разозлиться, слишком ты красивая.
Наверно, вы, красивые аристократки, выделяете особые вещества, которые мутят наш ум и заставляют вам поклоняться и подчиняться, – Bekker говорил не то, что задумал, поэтому ущипнул себя за нос, чтобы боль отвлекла от посторонних мыслей. – Ты улыбнулась, и я счастлив, потому что твоя улыбка только для меня одного.
Я не питаю надежд, что ты меня полюбишь, возьмешь в мужья или станешь приветлива со мной.
У мужчин после пятидесяти лет наступает отвратительная пора.
Нас никто не любит, нами не восхищаются, нас не хотят видеть и не желают нас.
И, чтобы мы не делали, положение не изменить.
Единственное спасение – в деньгах.
За деньги девушка будет рада видеть любого мужчину, даже престарелого.
В том-то вся беда, что нас много, а денег у нас мало. – Bekker пришел выговориться, ему приятно, что он разговаривает с недоступной красавицей, даже давно растоптанное и задавленное чувство гордости за себя зашевелилось в нем. – Я буду любить тебя на расстоянии, без надежды на взаимность.
Ты красавица, которая всем вокруг внушает чувство, что все из окружающих – самые ненужные люди на земле, а ты среди других – главная, особенная.
И мужчины превращаются в идиотов, фантазируют, что когда-нибудь ты на них взглянешь.
У меня даже кожа покрывается буграми, когда я думаю о тебе. – Bekker просунул руку сквозь прутья решетки, блондинка пальчиком дотронулась до крупных мурашек на его коже.
Bekker взвыл от счастья, и в ту же минуту белый лев из ревности чуть не откусил ему руку.
Блондинка засмеялась и захлопала в ладоши, сценка показалась ей забавной.
— Ты смеешься надо мной, и это хорошо, – Bekker поцеловал каждый пальчик на спасенной руке. – Смотришь мне в глаза, а они еще пока целы, вороны не выклевали мне глаза.
Я впитываю каждый твой вздох, каждое движение, а прикосновение твоих пальчиков считаю самым сокровенным, что может вообразить себе король псов.
Нет, теперь не важно, какого я пола, главное, что я не ошибся, когда с трудностями пришел в зверинец.
«Не боишься»? – блондинка написала и не стала разъяснять, чего должен бояться псарь.
— Милосердная, ты само воплощение наивной нежной красоты, – Bekker встал на колени. – Никто не видел, как я входил в зверинец.
А эти, – небрежный жест в сторону клеток с пленными рабами, изображающими животных, – они звери.
Зверь много покажет глазами, но ничего не скажет.
До сорока лет я еще ничего не боялся, потому что молодость не боится, а после пятидесяти лет уже ничего не боюсь, потому что старость уже ничего не боится.
В детстве мои щеки часто горели от унижения, унижением я считал попрание моего человеческого достоинства.
Теперь же я не вспыхиваю от унижения, потому что человеческого достоинства у меня нет, оттого его и не унизят.
После восемнадцати лет я стал отдаляться от родных и близких, а после пятидесяти лет, от меня удалились все мои бывшие друзья и любовницы.
За то, что я постарел, я не мог винить никого из девушек, зато я обвиняю вас во всем остальном: за то, что вы красивые и своей красотой дразните нас, что перестали замечать нас, позволяете себе в нашем присутствии быть неряшливыми, с избыточным весом, не следите за собой.
А еще обвиняю вас за то, что вам все достается, а мы ничего не получаем даром.
Впрочем, к тебе это не относится, потому что ты не девушка, ты нечто другое, – Bekker рукавом рубашки вытер слезы и высморкался в рукав.
Он извлек из кармана изящное зеркальце и с наслаждением смотрел на свое изуродованное слезами лицо.
Bekker упивался своим унижением перед блондинкой, хотя только что уверял ее, что его после пятидесяти лет невозможно унизить.