Слова мягкие, просящие, и одновременно твердые, как бриллиант Virginie.
— Стыдно, у кого не видно, а у тебя все видно, поэтому не стыдно! – обнаженные девушки по-доброму смеялись.
Ottavia покраснела, ладошками закрывала то, что считала постыдным, но мест для закрывания больше, чем ладоней.
— Всех голых девушек – в огонь! – Klaus пресек попытки других воительниц скинуть одежды.
— Костер, так костер! Ты же не виноват, что жестокий!
Старость – не радость.
У старых мужчин мышцы дрябнут, а упрямство, наоборот, затвердевает.
Ты, наверно, всех своих поклонниц сжигаешь.
Представляешь, что вместе с каждой девушкой умирает твоя болезнь.
Несчастный! Страшненький, можно я тебя пожалею, хотя не хочу? – Louise загремела цепями, погладила Klaus по затылку.
Klaus закрыл глаза от блаженства, но спохватился, раскрыл рот, выкатил глаза и завизжал со слюной и брызгами из носа:
— Знаю! Вы думаете, что поступаете правильно!
Я все знаю о вас, о девушках, и ничего не забываю, кроме как имен своих друзей.
Не помню и тех, кто ко мне равнодушен!
Огонь очистит вас от равнодушия! – Klaus ощутил, что тоже сходит с ума, что его высказывания становятся бессмысленными, как у приплывших нагих девушек.
И эту болезнь немедленно нужно сжечь!
В трапезном зале графиня безошибочно выбрала золотой трон.
Величественно присела на него и ждала, когда служанки поднесут блюда.
— Трон… трон мой, – принц Casimiro сжал губы и в очередной раз подумал, что из-за обнаженной дикарки сегодня вынужден в досаде сжимать и разжимать губы.
«Принц, вы не принц, а дурак, – Virginie Albertine de Guettee смотрела на принца с высоты своего трона. – Я – царица мира, а все мои рабы.
И ведешь ты себя странно, по-детски, – блондинка улыбнулась, показывала улыбкой, что половину из того, что сказала – шутка.
Но как определить эту половину и отделить от другой половины? – Ты никогда не ухаживал за девушками, привык, что всегда в своей спальне увидишь готовую девушку в костюме кошки.
Не умеешь общаться с девушками, не умеешь делать комплименты, не умеешь ухаживать, ничего не умеешь с девушками». – Пока графиня писала, служанки осмелились подать ей блюдо.
Тарелка оказалась не золотая, а фарфоровая.
И на ней лежала зажаренная нога кабана.
— Все мысли твои, собственные? – Принц Casimiro не знал, как вести себя с приплывшей обнаженной незнакомкой. – Бриллиант сама отдашь, или я отниму его силой?
«О!» – Virginie написала только одну букву на дощечке, но так закатила глаза к потолку, так иронично улыбнулась, что Casimiro понял, что в этой букве сокрыто и презрение и насмешки и все на него.
Поклонницы принца стояли, словно их гром убил.
Они не понимали, что происходит за столом.
Почему их обожаемый принц Солнце еще не убил наглую пришелицу, почему не содрал с нее живой кожу, почему хотя бы не высек плеткой до бессознательного состояния.
Девушки набросились бы на Virginie Albertine de Guettee и задушили ее, запинали до смерти, но опасались гнева принца.
Вдруг, их Солнце Casimiro развлекается беседой с незнакомой блондинкой, получает мазохистское удовольствие оттого, что она его унижает.
Принц подошел к Virginie Albertine de Guettee, обнял, положил голову на ее плечо.
— Видишь, как я умею ухаживать за девушками! – Принц Casimiro ожидал, что обнаженная блондинка дикарка его немедленно похвалит.
«Считаешь, что обнять девушку и склонить голову на ее плечо это – ухаживания? – Virginie Albertine de Guettee добивала принца, лишала его мужского достоинства. – Вытаращил глаза, выглядишь неeстественно, как белка, которая грызет камень, а не орех.
Улыбка должна идти от сердца, а не от ягодиц. – Virginie Albertine de Guettee встала с трона, подошла, переменила тарелки: у принца взяла золотую, а ему поставила простую тарелку. – У девушки должно быть самое лучшее: лучший кусок, лучшая золотая тарелка.
Ты осмелился подать мне фарфоровую тарелку, а сам кушаешь с золотой?
Неслыханная дерзость! – Virginie Albertine de Guettee оглядела принца с головы до ног, и в этом взгляде он снова уловил насмешку. – За подобное я в своем дворце напустила бы на тебя львов».