Все поворачиваются к нему спиной.
Я надо всем насмехался, потому что сам был дрянью. Для разнообразия, отец, я скажу теперь то, что ты уже сказал. Свет слеп и глух, он прогнил, но человек все равно создан для того, чтобы держать в руках меч и сражаться до последнего! Если будешь прощать, тебе простят. Если тебе простят, будешь вынужден прощать ты… Я не буду! (Уходит.)
Фелипе охватывает дрожь, чувствуется, что он хочет броситься вдогонку сыну. Маргерита обнимает его.
С у а н ц а. Я думаю, сейчас самое время для молитвы по случаю счастливого возвращения…
М а р г е р и т а. Прошу вас, падре!
К а э т а н а (только сейчас поняв, что Балтазар ушел, бросается ему вслед, пьяно кричит). Балтазар! Куда ты?!
Суанца молится. Маргерита и Фелипе стоят, прижавшись друг к другу, шепотом повторяют за Суанцей молитву.
В слова молитвы врываются крики Каэтаны: «Балтаза-а-ар! Балтаза-а-ар!» Крики затихают. Слышна только молитва. В дверях показываются П е д р о и П а б л о.
П е д р о. Дон Балтазар ускакал.
П а б л о. Донья Каэтана упала в обморок.
М а р г е р и т а (с неумолимой трезвостью). Пусть служанки отнесут донью Каэтану в ее комнату. Приготовьте ей уксусные примочки. Что с ужином?
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
То же помещение. В первом действии это был парадный дворцовый зал, во втором — какой-то странный склад, сейчас перед нами скромное обиталище семьи. И хотя помещение столь же велико, как и раньше, создается впечатление тесноты из-за неправильно расставленной мебели. Она размещена полукругом, словно это не жилище, а окоп. Длинный стол со стульями, кресло из тех, какими на старости лет обзаводятся отцы не слишком зажиточных семейств, сундуки; на стене небрежно прикрепленная географическая карта, на полу таз с грязной водой, детская одежда; на столике возле входа остатки пищи. Большая люстра обернута залатанной попоной, в канделябрах, в которых раньше горели десятки свечей, воткнуты в лучшем случае по две-три сальных свечки. Где-то во дворце вбивают гвозди в доски. Появляются П е д р о и П а б л о. Они заметно опустились. Пабло медленно, враскачку подходит к стулу и садится, Педро опирается на стол, берет наполовину выпитый стакан и опустошает его.
П а б л о. Не помню, чтобы в прежние годы бывало столько мух.
П е д р о. Потому что никто не убирает навоз перед хлевом. Слуги позевывают и почесывают задницы. А я не собираюсь им приказывать! Пусть их черт поберет! И вообще непонятно: раньше мы выращивали коней, а теперь поросят…
П а б л о. И?..
П е д р о. На них-то и летят мухи. И к тому же свиньи бесперечь дохнут.
П а б л о. Зато те, что выживают, быстро плодятся! Ты не любишь свиней? Странно…
П е д р о. Почему?
П а б л о. Да ведь я же ничего не сказал!..
П е д р о. Слезай со своего любимого конька, дружище!
П а б л о. Слезу! Знаешь, крысы прикончили ту старую пятнистую свинью, которая давала самый большой приплод.
П е д р о. А кто будет ее жрать?!
П а б л о. Мы!
П е д р о. Скорее всего… Цыгане тоже вот любят дохлятину. И ничего, никакого вреда.
П а б л о. Ко всему привыкаешь.
П е д р о (осматривается). И все-таки нам придется хоть немного убрать…
П а б л о. Выносим горшки, развешиваем пеленки, женщинам суем под нос уксус… А было время, кое-кто спрашивал, конкистадоры ли мы!.. Э-хе-хе, приятель!
П е д р о. Этот «кое-кто» пусть остается «кое-кто» и как можно подальше от нас!
П а б л о. Три дня назад он поджег два имения подряд. Дом, хлева, фермы, поля. Все. А собственно говоря, сколько он уже свирепствует по округе?
П е д р о. Оставь это! Молчи!
П а б л о. Тебе нечего терять! Единственное, что у тебя могут спалить, это солому в тюфяке и солому в голове… Вот будет новость: «Сумасшедший дон Балтазар поджег солому в голове у камер-лакея господина Педро!» Хо-хо!