О т е ц. Все, что я мог сказать об этом, я сказал.
В е т р и н. И я права не имею говорить о тете?
О т е ц. Все права вы себе присвоили.
В е т р и н. Отчего вы ко мне обращаетесь на «вы»?
О т е ц. Родство наше дальнее, приятель…
В е т р и н. Хорошо! Хорошо! Хорошо! А можно напомнить о двоюродном брате?
О т е ц. Наши друзья его не знают.
В е т р и н. Я могу о нем рассказать. Он не забыл ни больницы, ни того, как умирала его мать.
О т е ц. Может, и правда не забыл.
В е т р и н. Из-за этих воспоминаний он и ушел из дома. Хороши ночки, когда нужно с головой укрываться, чтобы не слышать, что творится в соседней комнате!
О т е ц. Разве это может оправдать его дальнейшие поступки?
В е т р и н. А что он такого сделал, скажите на милость?
О т е ц. То же, что и вы.
В е т р и н. Пардон, нечто большее.
О т е ц (стискивает зубы, с трудом сдерживает гордыню). Я принял ваши условия, Ветрин.
В е т р и н. Да, это верно, и поэтому я решил отметить нашу сделку. Надо объяснить, что к чему! Нельзя же просто так, за здорово живешь отправить в дом престарелых старика, который борется за справедливость.
О т е ц. А вы собираетесь отправить меня в дом престарелых?
В е т р и н. Когда-то я видел картину: китаец относит старуху-мать в пустыню умирать. Новым поколениям необходимо жизненное пространство.
О т е ц. Я не собираюсь умирать, к тому же я не китаец и у меня есть две дочери.
В е т р и н. Одна родная, а другая приемная — из приемной вы служанку сделали, из родной скисшую старую деву. А вы (обращаясь к Зофии и Мире), как только поймете это, без труда решитесь сдать его в богадельню. Впрочем, этих заведений сколько угодно, и вы сможете выбрать.
Ничего не понимающие гости неотрывно смотрят на Ветрина.
М и р а (с усмешкой качает головой, говорит с расстановкой). Ну, это ты, парень, ошибся, еще как ошибся, ничего подобного не случится! Я предлагала тебе свою душу на блюдечке в соусе из лунного света, а, может, и свою девственность, о которой ты здесь помянул, но вот головы своей я тебе так просто не отдам. У нее есть глаза, и теперь я тебя вижу во всей красе. Маленькая, злая шавка, неспособная забыть, что ее однажды прогнали. Попусту скачешь и лаешь. Посмотри на этих людей, они собрались здесь, чтобы выпить за здоровье отца. Они вспоминали о нем только доброе, хотя он сам, может, и не помнит их всех. Ничего страшного! И какое им дело до наших семейных дрязг, о которых ты с пеной у рта здесь рассказываешь!
В е т р и н. Это призраки! Это не настоящие люди!
И в самом деле сидящие за столом люди застыли с открытыми ртами и бокалами в руках.
Это останки тех забытых, вечно прячущихся по углам людишек, избегающих смотреть друг другу в глаза. И он — он был их апостолом и кумиром, потому что сам испытывал куда больший страх, зато умел держать нос выше других. «Здравствуйте, господин учитель, как вы думаете…» — «Я бы не вмешивался, Гунцек, время свое покажет, оно разумнее нас!» Все зубами скрежетали от голода, а он скрежетал на своей скрипочке, переставлял банки с вареньем и думал: «Скрежещите, скрежещите, а мне еще зубы понадобятся!» И чем человек моложе, тем больше у него потребность в одиночестве, не так ли? Женщины проливали слезы о пленных, а он твердил: «Я наблюдаю за звездами, оставьте меня в покое. На рождество устроим праздник, и детишкам будут подарки!» У людей дома на подпорках держались, а господин учитель тихой сапой строил себе новый дом — ведь для уединенных раздумий он просто необходим. Началась война, он оборудовал для себя и близких бункер. После войны, в то время как крестьяне гнули спины на клочке безродной земли, он сажал капусту на компосте, заборчиком обнесенном. Вы думаете, не так было? Для себя! Для себя! Для себя! Мир трещал, сокрушая одних, вынося на гребне других, он же всегда оставался при своем, словно плесень на стене. Вот так-то! (Тяжело дышит от возбуждения и быстрой речи.)
О т е ц (оставаясь спокоен). Вы нам столько истин открыли, Ветрин.
Гости за столом облегченно вздыхают.
З о ф и я. Отец, ни слова больше!
О т е ц. Ты назвала меня отцом! Как это приятно! А мне говорить нечего, Зофия! В двенадцати местах я учительствовал и нигде не изменял своим привычкам. Сколько дворов было в Любно, Левец?