зволялось, тогда как смотреть телевизор считалось грехом. Тетя вслушивалась в голос, но оказаться во власти мелькающих картинок не желала. Тетя остерегалась картинок, в то время как на остальную часть семьи, особенно на маму и на меня, эти самые картинки воздействовали беспрепятственно. Отец же был неуязвим, поскольку в его мозгу беспрестанно работала одна, устойчиво невосприимчивая к мельтешащим картинкам программа: как организовать работу и кому ее поручить. Мама и я, напротив, усаживались перед телевизором так часто, как только могли, и больше всего любили, когда отца не было дома. Правда, совместное сидение перед телевизором доставляло удовольствие лишь до момента, пока на экране дело не доходило до интимных подробностей. Как только намечалась интимная сцена, мы оба, и мама и я, сидели перед телевизором, словно окаменевшие, а в комнате воцарялись такая стыдливость и такое смущение, что мы боялись дышать. Уже при самом невинном поцелуе я ждал лишь одного, чтобы фильм поскорее продолжился и избавил нас от этого гнетущего ощущения. Но нередко спасение не приходило, чувство стыда не отступало даже тогда, когда на экране уже не было никаких интимных сцен. Меня и маму вгоняло в краску то, что мы сидели перед телевизором вместе, вдвоем в полутемной комнате. Лица наши горели, и мы не решались даже шевельнуться. Сидя у телевизора, мы стыдились, хотя я и не понимал чего. Возможно, причиной того были вовсе не интимные сцены на экране, которые нас смущали, а наша обоюдная интимность перед телевизором. Возможно, все дело было в моем брате Арнольде. Когда напряжение достигало предела, мама выключала телевизор. Не произнося ни слова, она вскакивала, нажимала на кнопку и выходила из комнаты. Я не протестовал, я был рад, что она выключила телевизор, рад, что больше не буду чувствовать этот прилив крови к голове. Выключенный телевизор облегчал мое состояние, но мне становилось еще легче, когда мама выходила из комнаты и начинала заниматься домашними делами. Чем громче мама хлопотала по дому, тем меньше мучило ее чувство стыда и вины. Она и впрямь не занималась в таких случаях ничем иным, кроме своих обыденных домашних дел. Как и отец, которого тоже заботило только его собственное дело. Сначала это была платная библиотека с выдачей книг на дом, потом продовольственный магазин, а еще позже он занялся оптовой торговлей мясом и колбасными изделиями, явно находя облегчение в работе. Платная библиотека процветала всего несколько лет. Телевидение и наплыв дешевой книжной продукции положили ей конец. Продовольственный магазин продержался чуть дольше, но отцу этого было мало. Он хотел продавать колбасу не граммами, а килограммами и центнерами. В качестве владельца продовольственного магазина он сам был клиентом оптового торговца мясными и колбасными изделиями, который его не устраивал. Разузнав, что и другие владельцы продовольственных магазинов недовольны этим поставщиком, он решил сам стать оптовым торговцем. В торгово-промышленной палате он выправил соответствующие документы, посещал некоторое время вечерние курсы, сдал потом экзамен и получил диплом оптового торговца. Продовольственный магазин был сдан в аренду, белый халат продавца повешен на гвоздь, а вместо него куплен двубортный костюм. Отец использовал свое знакомство с владельцами окрестных продовольственных лавок, которые раньше были его коллегами, а теперь стали его клиентами. Они ему доверяли, так как считали своим, и он их не разочаровывал. Мало только поставлять хороший товар, надо еще уметь чувствовать заботы людей, говорил отец. Объезжая клиентов, он делал это в первую очередь для того, чтобы поговорить с ними об их трудностях. И книга заказов заполнялась как бы сама собой. А торговцев продовольственными товарами заботило многое. Вся жизнь этих людей была одна сплошная забота. Так, по крайней мере, казалось мне тогда: я сопровождал отца в его поездках к клиентам и прислушивался к разговорам, которые он вел с торговцами. Одной из главных забот была быстрая порча товара. Покупатели хотели иметь свежие продукты. Но то, что для клиента было свежим продуктом, становилось для продавца скоропортящимся товаром. Если покупателей было мало, продукты быстро портились. Если закупать товара меньше, могла возникнуть опасность, что клиентов не удастся обслужить как следует. Поэтому в очередной раз товар закупался с запасом, а запас порождал страх за сохранность товара. На торговцев продуктами постоянно давило время. Тикали часы, и с каждой минутой увядал салат, гнили бананы, становилась блеклой колбаса, стремительно разрасталась плесень. Если не было покупателей, торговец стоял посреди своих свежайших продуктов и смотрел, как они портятся. Большинство торговцев продуктами, к которым наведывался отец, были людьми, с одной стороны, загнанными, а с другой — очень печальными. Многие страдали расстройством желудка и поэтому весьма ограниченно пользовались тем набором продуктов, которые предлагали другим. У одного шалило сердце, у другого расшатались нервы. Я не помню ни одного торговца продуктами питания, у которого не было бы проблем со здоровьем. Еще одной проблемой была конкуренция. «Конкуренция оживляет торговлю», — любил говорить отец, выходя из одной продовольственной лавки и направляясь в другую, находившуюся за углом. Выслушивая жалобы очередного продавца на своих коллег, он уже не говорил, что «конкуренция оживляет торговлю», а изрекал: «Жизнь — это борьба» — или что-нибудь в этом роде. Еще одним больным местом торговцев продовольственными товарами были покупатели. «Нет покупателей — нет оборота», — комментировал отец, если продавцы начинали жаловаться на клиентуру. Случалось, однако, что продавцы возражали ему: «Покупатель — далеко не гарант оборота». Ибо покупатели, особенно покупатели продовольственных товаров, — люди чрезмерно разборчивые, весьма чувствительные, нередко очень жадные и к тому же нерешительные. Я еще готов мириться с требованием покупателя взвесить ему сто граммов сервелата с точностью до одного грамма, говорил один из продавцов. Но меня просто достают те из них, что подолгу топчутся перед витриной, но так и не решаются что-нибудь купить. Среди покупателей есть такие, жаловался другой продавец, которым доставляет особенное удовольствие терзать меня, в итоге так ничего у меня и не купив. Всякий раз, когда ему казалось, что они уже выбрали не кровяную колбасу, а охотничью, они снова шли на попятную и отказывались от нее, но в то же время не решались взять ни кровяную, ни какую-либо другую варено-копченую колбасу. Такие покупатели сильно действуют на нервы, к тому же заставляют ждать других покупателей, которые тоже хотят, чтобы их обслужили. С ним и такое бывало, рассказывал третий продавец, когда один из покупателей стал громко жаловаться на другого, слишком долго выбиравшего, что ему купить, тогда тот обиделся и выбежал из лавки, а жалобщик тем временем сам надолго застрял перед витриной и застопорил весь процесс торговли. Но хуже всех были те, которые сперва долго не решались что-нибудь купить, а потом покупали в мизерных дозах, прося взвесить им пятьдесят граммов пивной колбасы и пятьдесят граммов сервелата, давая одновременно понять, что это может быть и меньше, например сорок граммов, хотя и не обязательно, так ведь и с ума можно сойти. Временами он казался себе аптекарем, с такой точностью требовалась от него дозировка колбас или сыра, прежде чем положить их на весы. Удрученность торговцев так действовала на меня, что я, сам того не замечая, переносил эту их тоску на товары и вплоть до своих зрелых лет воспринимал продукты питания как нечто само по себе очень грустное. Особенно волновали меня свежие, то есть скоропортящиеся, продукты, и даже годы спустя я удивлялся той грусти, которая находила на меня перед прилавком с овощами или колбасной витриной. Напротив, моего отца вид витрины со свежей колбасой приводил в эйфорическое состояние. Особенно если это были его поставки. Но тут, вероятно, сказывалось и его крестьянское происхождение: мясо и колбаса не являлись для него остаточными формами забитого животного, а были чем-то в высшей степени живым. В отличие от торговцев продовольственными товарами, его настраивали на веселый лад именно так называемые скоропортящиеся мясные продукты. Его любимым кушаньем была свежая отбивная котлета. Свежая отбивная была для него все равно что глоток свежего воздуха или свежей воды. Но еще милее свежей отбивной была ему свежая свиная голова, которая, правда, появлялась на столе только дважды в году — весной и осенью и которую отец сам привозил домой от крестьянина, одного из своих поставщиков. Когда отец входил в дом со свежей, то есть только что отделенной от туловища, еще кровоточащей свиной головой, завернутой в пергаментную бумагу, вся семья должна была собраться на кухне, чтобы полюбоваться ею. Для меня все свиные головы были похожи одна на другую, для отца же каждая из них имела свои особые приметы. Случалось и так, что он, положив свиную голову на кухонный стол, с видимым удовлетворением говорил: «На сей раз нам досталась особенно прекрасная голова». На мой вопрос, чем особенно прекрасным эта свиная голова отличается от другой, менее прекрасной, отец отвечал, что красивая, а следовательно, и прекрасная свиная голова — это равномер