— В некоторых людях энтузиазм — всего лишь проявление паники, — говорит Вероника.
Почему-то это стало последней каплей.
— Да что ты понимаешь?! Как ты вообще можешь об этом рассуждать? Ты им не понравилась, потому теперь так… о них отзываешься. Они мои друзья. И вот еще что. Тони будет моим шафером, заруби себе это на носу, чертова трупокромсательница!
Вероника окинула меня твердым взглядом и совершенно спокойно сказала:
— Дорогой, это наша первая ссора.
Потом она взяла свою куртку и направилась к двери. Но, сделав несколько шагов, обернулась.
— Это не я им не понравилась. Меня они просто испугались. Это ты, Фрэнки, ты им не нравишься. Всем, кроме Ноджа. И если Тони будет твоим шафером, значит, ты дурак. А ведь ты не дурак. Ты лжец. Ты слишком часто лжешь. Эта привычка может стать твоей второй натурой.
Я не стал спорить, потому что, отрицая это, только подтвердил бы ее правоту.
— Дело в том, Вронки, что друзья — очень важная часть жизни. Друзья — это…
Я хотел сказать, самое важное в жизни, но внутренняя цензура вовремя остановила меня. Я сделал паузу и затем неуверенно повторил:
— Очень важная часть жизни.
Я почувствовал неловкость, понимая, что накануне свадьбы мне не следует так думать. Эта мысль не должна была приходить мне в голову. Но она пришла. Вероника заговорила снова, уже тише.
— Ты не это хотел сказать.
Я демонстративно вздохнул.
— Да. Я не это хотел сказать.
— Ты хотел сказать, что друзья — самое важное в жизни.
— Возможно, да. Я не уверен. Я только предполагаю. Но не знаю, верю ли я в это.
— Зачем тогда говорить, если не веришь?
Хороший вопрос. Но разве мы не всегда так делаем? Не обязательно верить в то, что говоришь. Как узнать, веришь ты в это или нет? Иногда — точнее, почти всегда — остается лишь строить предположения. В конце концов, что-то надо говорить.
— Не знаю. Бывает, просто высказываешь какую-то мысль, приставшую к тебе, как пушинка к пиджаку.
— Угу.
— И ты зачастую не представляешь, где подобрал эту пушинку. Но она уже на пиджаке, так или иначе.
— Прямо на лацкане, — съязвила Вероника.
— Да.
Вероника направилась к выходу и снова остановилась — вполоборота к двери. Теперь она улыбалась, как будто это был невинный разговор, ничего не значащая игра слов. Но я сознавал, что разговор перешел в более серьезную фазу. Она хотела понять, каковы мои приоритеты. И она имела на это право.
— Так ты веришь или нет?
Я постарался придать голосу максимально равнодушный тон, чтобы закрыть тему:
— Не знаю. Правда, не знаю.
А потом она хлопнула дверью и отправилась на свои занятия по рейки. Я знал, что вечером она не придет. Собрав оставшиеся голубые кнопки, я воткнул еще по нескольку штук в фотографии Ноджа, Тони и Колина.
Неприкасаемый. Неприкасаемый. Неприкасаемый.
До нее так ничего и не дошло. Друзья — важная часть жизни. Самая важная, Фрэнки.
А потом я вдруг подумал, что это не мои слова. У меня появилось странное ощущение, как будто я стою и со стороны смотрю на себя и прислушиваюсь, пытаясь понять, кто же говорит эти слова. Знакомый женский голос. Голос из далекого прошлого, из зыбкого, подвижного пространства, пропитанного сигаретным дымом, лечебными мазями и дешевыми духами.
Вот так ко мне вернулось это воспоминание. Я не уверен, что мы вообще способны управлять своими воспоминаниями. Для меня они — захмелевшие, расплывчатые гости, которые приходят, потом исчезают, часто бесследно, но иногда возвращаются. А это воспоминание, появившееся на фоне доски, истыканной разноцветными кнопками, вошло через дверь, о существовании которой я не подозревал, через дверь, разрисованную волнистыми линиями чужеродных красок.
Это воспоминание было похоже на фильм, не то, что другие — отрывочные и разрозненные. На фильм, не всегда абсолютно понятный, но достаточно цельный.
Фильм о том, как мы едем с моей мамой Флоренс — Флосси Блю — в автобусе, куда едем, понятия не имею. Сколько мне было лет, тоже. Возможно, девять, где-то на изломе детства, когда невинность отступает и угасает. Я неуловимо чувствую, что восторг и восхищение миром постепенно тускнеют. Странной болезнью поселяется внутри скука; просто ощущения, что ты здесь и сейчас, уже недостаточно. Тогда меня стало что-то манить, что-то, чему я не знал названия. Не знаю и по сей день.