Шахматисты часто испытывают неуверенность в открытых, сложных позициях, поскольку многие боятся неизвестности. Они избегают раскрывать своего короля, опасаясь, что эта самая важная фигура неизбежно окажется под перекрёстным огнём. Здравый смысл и исторический опыт говорят о верности этого мнения. Свойственный игрокам пессимизм тревожит, изводит и предупреждает их о потенциально смертельном ходе. Но только не Фишера! Если он считал, что противник не сможет извлечь никакой выгоды из открытого положения его короля, если он не видел прямой опасности, то позволял ему стоять нахально и провокационно беззащитным.
Столкнувшись с невероятным хладнокровием Фишера, уверенность противников начинала рассеиваться. Ход, который на вид выглядел слабым, мог впоследствии оказаться сильным. В любом из них чудился глобальный замысел, недоступный простым смертным (и в этом они бывали правы). Американский гроссмейстер Роберт Бирн назвал этот феномен «страхом Фишера». Противники слабели, костюмы их мялись, на лбу выступал пот, нервная система поддавалась панике. Постепенно вкрадывались ошибки, начинались просчёты. Говорили, что Фишер гипнотизирует партнёров, подрывая их интеллект тёмной, коварной, мистической властью. Временами, особенно в долгих матчах, его соперники страдали от упадка сил. Фишер вызывал головную боль, озноб, лихорадку, повышенное кровяное давление и истощение, от чего сам практически никогда не страдал. Он любил шугать, что никогда не побеждал здорового противника.
Часть этого деструктивного влияния относилась к поведению Фишера во время игры. Высокий (182 см), уверенный в себе, он повсюду выделялся своей впечатляющей фигурой. Бывший президент Шахматной федерации США Дон Шульц говорит, что «глядя на него за доской, вы думали: "Этот парень точно выиграет"». То, что Фишер не стремился к ничьей и редко на нее соглашался (только если в позиции была какая-то неопределённость), повышало умственные усилия противников в борьбе с ним.
Писатель Артур Кёстлер, освещавший матч со Спасским в Рейкьявике, выдумал для описания Фишера неологизм «мимофант». «Мимофант — это гибрид, нечто среднее между мимозой и слоном (elephant). Такой вид раним, как мимоза, если затронуты его чувства, и толстокож, как слон, когда дело касается чувств других».
Нет сомнения, что Фишер, будучи психопатом, наслаждался ощущением полной власти над своим соперником. Такой тип личности не предполагал угрызений совести по поводу своего воздействия. В письме к приятелю-шахматисту, говоря об олимпиаде в Болгарии 1962 года, он вспоминает партию с великим Михаилом Ботвинником. В конечном итоге она закончилась вничью, поскольку Фишер попался в ловушку (после чего Ботвинник «выпустил пар из груди, уверенно встал из-за стола, словно богатырь, и ушёл тяжёлыми большими шагами»). Однако основную часть партии инициатива была у Фишера, и в письме он весело рассказывает о состоянии Ботвинника, подсмеиваясь над тем, как тот «задыхался, краснел, бледнел», и добавляет, что «он выглядел так, будто умирает».
В этом состоял парадокс. Шахматистов часто делят на объективных и субъективных: на тех, что играют против фигур, и тех, что играют против соперника. Однако в разрежённом воздухе гроссмейстерских шахмат, где стиль и дебюты каждого всем известны, не может быть такого точного деления, неизбежна смесь обоих подходов. Фишер был одним из тех, кто определённо играл против фигур. Ему были приятны страдания противника, но их не требовалось, чтобы получить удовольствие от игры. Некоторые полагали, что с точки зрения Фишера единственной неправильной вещью в шахматах была необходимость наличия живого существа по ту сторону доски, делавшего ходы.
В средней школе Эрасмус-холл интеллектуальный коэффициент Фишера составил 189 баллов, и было совершенно ясно, что он способен на великие интеллектуальные подвиги в шахматах. Фишер обладал невероятной памятью. Он мог вспомнить все сыгранные им партии, включая быстрые. Гроссмейстеры поражались, когда он напоминал о блицпартиях, сыгранных между ними более десяти лет назад. Его способности простирались и за пределы шахмат. Существует история о том, как однажды он услышал разговор на незнакомом языке, а затем повторил его целиком.
Это был интеллект, не имеющий отношения к знаниям или мудрости. Фишер не был «образован», он плохо разбирался в текущих событиях, не был «культурным» и не выражал никакого желания таковым стать. Никто бы не назвал американца зрелым, взрослым человеком. Те, кто хорошо знал Фишера, поражались отсутствию у него социального и эмоционального развития.