Это теоретическое количество ходов фигур, выполненных согласно правилам игры. Но в любой конкретной позиции серьёзный игрок может сразу же исключить большинство возможностей. Возьмём самый первый ход. Белые могут двигать любую из восьми пешек на одно или два поля, а также любого из коней к центру или от центра доски. Это двадцать возможных ходов. Но в действительности практически все серьёзные партии начинаются с хода на две клетки королевской, ферзевой или слоновой пешки (имеется в виду пешка ферзевого слона) либо с хода королевского коня к центру. Поэтому регулярно выбираются лишь четыре из этих двадцати возможностей. Однако даже при этом вариации скоро выходят за пределы понимания. Предположим, что в типичном миттельшпиле для каждого игрока на каждый ход существует восемь вариантов развития борьбы. Всего через пять ходов белых и пять ходов чёрных будет уже 8x8x8x8x8x8x8x8x8x8 (или 810) вариантов, или 1 073 741 824; это более миллиарда траекторий, по которым может развиваться партия.
Как же игрок справляется со столь гигантскими размерами шахматного космоса? Дилетант может предположить, что ответ кроется в способности просчитывать ходы, и хороший шахматный игрок — это тот, кто просчитывает дальше других. Разумеется, в этом есть доля правды, хотя и небольшая. Глядеть на доску и угадывать возможности — такой путь уведет недалеко, поскольку на дереве почти безграничных размеров существует слишком много ветвей. Сегодняшние компьютеры способны просчитывать миллионы ходов в секунду и, тем не менее, все равно уступают человеческой проницательности ведущих гроссмейстеров.
Подлинное объяснение того, что делает шахматист, гораздо менее рационально. Оно ближе к тому, что мы считаем видением художника, и связано с интуицией. Шахматист, рассматривающий позицию на доске, видит не бездушный набор вырезанных из дерева или отлитых из пластмассы фигур, которые ждут, чтобы их двигали с клетки на клетку, но диагонали, ряды и потенциальные возможности — то, что Артур Кёстлер описал как «магнитное поле сил, заряженных энергией».
Как же гроссмейстеры понимают, что на каком-то этапе конь должен стоять на f5, а не на c4 или d5? Очевидно, они способны заранее предвидеть, что в неких позициях конь на f5 будет защищать важное поле, угрожать конкретной комбинацией ходов или поддерживать конкретный маневр. Поле f5 может оказаться временной остановкой на пути. Как бы то ни было, во всем этом присутствует как расчёт, так и интуиция. Гроссмейстеры «чувствуют», что f5 — правильное поле; оно удовлетворяет концепции данной партии, гармонируя с ее глубокой, неповторимой структурой. Немецкий гроссмейстер Михаэль Бецольд в 80-х годах несколько месяцев играл в шахматы с Фишером. «Он безо всяких вычислений чувствует, что некий ход будет правильным. И в процессе анализа мы видим, что так оно и есть». Кубинец Хосе Капабланка, чемпион мира с 1921 по 1927 год, полагался на свою знаменитую интуицию, но упрекал себя за это, словно подобный способ игры был достоин порицания или был менее выдающимся, нежели чистые вычисления.
Аналогия между шахматами и математикой или музыкой многое объясняет. Все эти занятия связаны с врождёнными талантами, наличием тех чудесным образом одарённых и не по годам развитых созданий, которые столь редко встречаются в мире живописи, поэзии, драмы, литературы, пения, балета или в других видах искусства, где начальное дарование требует постепенного роста, опыта и развития восприимчивости. Маловероятно, чтобы четырнадцатилетний подросток обладал достаточным диапазоном эмоций и опыта для написания «Войны и мира» или создания «Герники», однако он вполне способен сыграть скрипичный концерт Элгара, выдвинуть математическое доказательство или стать чемпионом США по шахматам. Гений в шахматах — это магическая смесь логики и искусства, врождённая способность узнавать рисунок позиции, инстинкт пространства, дар порядка и гармонии, смешанный с возможностью создавать неожиданные и доселе невиданные структуры. Макс Эйве говорил об Алёхине: «Он поэт, творящий произведение искусства из того, что вряд ли вдохновит другого даже послать домой почтовую открытку».
Сравнивая красоту шахмат и музыки, Гарольд Шонберг, главный музыкальный критик «New York Times», писал: «Если б шахматы были так же популярны, как музыка, если бы люди понимали их утонченность и видели все нюансы, то шедевры Стейница, Капабланки, Алёхина, Ботвинника и Фишера сравнились бы с шедеврами Баха, Моцарта, Бетховена и Брамса».