Старик не обращал никакого внимания на детей. Он согнулся, стал еще более сутулым, почти горбатым. Глиняная богородица уже вытянула руки, чтобы принять младенца. Каротье лепил его проворными пальцами, подносил к деве Марии, потом отнимал, заметив недоделку, — как будто дразнил. Каротье, наверно, высох бы над своими бумагами, если бы не это его увлечение — лепка.
Сколько он смастерил богородиц, апостолов, святых угодников за свой век!
— На, держи! Он спит, твой сынок, не разбуди его! Не давай его соседкам, слышишь? Они начнут тискать ребенка и еще уронят... Они и прикасаться не должны, балаболки...
Каротье обращался со своими персонажами без церемоний. Он может и отругать деву Марию.
Вдруг где-то наверху распахнулось окно. Что крикнул оттуда женский голос, я не разобрал. Ребят словно ветром сдуло. Каротье поднял глаза.
— Мишель?
— Да, мсье Каротье, это я.
— Здравствуй, Мишель. Мне говорили, я ждал тебя. Господи, я ничего не вижу.
Солнце ослепило его, он тыкал в меня рукой, я поймал ее и пожал его пальцы, холодные и липкие от глины.
— Прости, я запачкал тебя...
Потом мы поднялись наверх, и лестница скрипела точно так же, хотя я старался ступать тихо. Глубоко въевшаяся привычка пробудилась во мне. Тогда я проклинал эту ворчливую лестницу. Под ней жила сестра Каротье, выжившая из ума; она почему-то оберегала старика, давно овдовевшего, от женщин. Она могла ворваться к нам в тот самый момент, когда я передавал нотариусу пачку листовок.
И вот я в той же комнате. Вот пейзаж Италии с веерами пиний, — от времени их зелень стала черной. Картина, за которой Каротье прятал листовки. Мы не очень боялись за него. Почтенный нотариус был всегда на хорошем счету у властей.
— Ну как, Мишель?.. Ты видел Анетту?
Вопрос смутил меня. Почему он так, сразу про Анетту? Я не переставал думать о ней. Мадонна в ателье и та напомнила мне об Анетте. Внезапно всплыло в памяти совсем забытое: Маркиз называл Анетту мадонной, чьей-то мадонной, какого-то художника...
— Познакомился с ее супругом? Он умеет добывать деньги, Пуассо!
Старик говорил как бы про себя, тем же тоном, каким беседовал со своей глиняной девой Марией.
— А ты стал красавцем мужчиной, Мишель. Ты по-прежнему пьешь парное молоко? Пей, Мишель, это полезно, я всегда говорил. Благословен бог, тебе повезло! Скажи, ты очень испугался, когда ожил среди мертвецов? Я бы, наверно, умер окончательно. Ты счастливец, Мишель.
Чья ж все-таки та мадонна, похожая на Анетту?..
— Хорошо, что ты здесь, Мишель. Тебе надо было в конце концов приехать.
Он заговорил как-то иначе. Это не просто вежливые фразы, подобающие при встрече.
— Ты долго мучил меня, Мишель, — он хрупко, прерывисто рассмеялся. — Я ведь не люблю секретов, мой мальчик. Нет, я за всю мою жизнь не подвел клиента, не разболтал... Но я ненавижу секреты. Когда-нибудь людям нечего будет вообще скрывать и прятать друг от друга... Вы ведь тоже хотите, чтобы так было? Да, да, Мишель, это поважнее, чем лишний кусок свинины... Но что делать, мой отец был нотариусом, и мне бог велел...
Понимаю, он предпочел бы лепить своих мадонн. Он никогда не любил свои бумаги, свои папки, ящички, замочки, архивную пыль. Однако не забыл ли он, о чем завел речь, — милый Каротье!
— Тут не было бы никакой особой тайны, Мишель... Но видишь ли, тут замешана честь Анетты.
Он поднялся, ушел в угол комнаты, к широкой старинной конторке, покрытой зеленым суконцем. В ней тоже побывали наши листовки.
— На, читай, Мишель! Читай, и ты увидишь, — тут голос Каротье потеплел, — какая она была замечательная женщина, мадам Мари!
Строки перед глазами ломались, прыгали... Вот уж чего я никак не ожидал!
«Мишель Максимофф, в случае если он женится на Анне Данзас, наследует...»
Должно быть, я покраснел. Кровь с усилием пробивалась к моим щекам, болезненными толчками. Двадцати лет как не бывало. Мадам Мари словно поднялась сейчас на сеновал и застала меня и Анетту. Да, мадам Мари знала...
— Мадам Мари радовалась за вас, — слышу я. — Она говорила мне: «Наконец-то, Жюль, у наших младших дело идет на лад». Она жаловалась на тебя, святая душа. Да, да, Мишель, уж ты не обижайся. Мадам Мари назвала тебя как-то русским медвежонком. Она сама свела вас, Анетте ни в чем не пришлось признаваться. Понимаешь, Мишель, она твердо решила, что ты будешь ее зятем. «Он чистый, в нем нет жадности», — вот что она говорила про тебя. Она считала, что Анетта будет счастлива с тобой. Она говорила: «Я отдам им все, а там пусть сами распоряжаются. Если он не захочет жить здесь, пусть продаст ферму и уезжает с Анеттой в Россию».