— Мама, мам! А Джюнус возьмет меня помощником?
— Возьмет, только расти поскорее! — ложась в постель, сказала мать.
— Мам, а я отпущу бороду, как у председателя?
— Отпустишь. Побольше гуляй на солнце, тогда борода лучше вырастет.
Мамбет прильнул к засыпающей матери, приластился, как ягненок.
В весенние каникулы Мамбет опять приехал на джяйляо.
И вот его первая весенняя ночь в горах.
Снег уже растаял, и от этого ночь казалась совершенно черной. По ущелью дул пронзительный холодный ветер. Он нес мелкий, колючий, как песок, дождь. От холода овцы так сбились в кучу, что между ними копытцем не ступишь. И это опасно для ягнят, которые должны сегодня родиться: в тесноте их затопчут.
Урумкан и Токторбай уверены, что именно в эту непутевую ночь на свет появится много ягнят. Такую ночь чабаны называют ночью большого окота и, конечно, не спят. С самого вечера они дежурят по очереди. Один греется, а другой ходит вокруг отары.
Не спал в эту ночь и Мамбет. Он надеялся первым услышать голос новорожденного ягненка. Ему хотелось раньше всех взять на руки тепленького курчавого барашка.
Узнав от отца, что будет холодная ночь, Мамбет еще с вечера наносил на крышу домика сухого сена, чтобы псу было потеплее. Отец и за это ругает, говорит, что в тепле собака уснет и перестанет караулить овец.
— Лежи, Койбагар, лежи, — погладил его Мамбет по мокрой шерсти, густой и кудлатой, как старая овчина, — только ты, Койбагарчик, чуть-чуть подвинься, а то сено мокрое. Вот так. — И Мамбет прилег на сено, согретое горячим песьим телом.
Недалеко от домика во тьме бледно помигивал желтый огонек фонаря. Овцы молчали, притихли, притаились, словно не меньше людей понимали, что в эту черную, непогожую ночь в их стаде начнется огромное праздничное событие.
Мама ходит вокруг отары и не знает, что теперь она не одна. Даже не догадывается, сколько глаз смотрит сегодня за отарой.
Мамбет начинает мерзнуть. Дождь затекает за воротник. Холодные капельки пробираются к голому телу и ползут по спине, как ледяные сосульки. Мамбет вздрагивает и думает, что мама, наверное, вот также чувствует спиной, когда сзади подкрадывается волк…
Но мало-помалу дождь перестал. Ветер высушил кудлатую шерсть собаки. Мокрой осталась только старая шубейка на Мамбете. Руки Мамбет грел под брюхом Койбагара. И все равно так замерз, что, появись возле отары стая волков, не смог бы ни вскрикнуть, ни шевельнуться…
Ветер шелестит в куче сена все тише. И вот уже почти не шелестит, а только посвистывает, как отец во сне.
В этом чуть слышном, затаенном посвисте мальчику чудится то дремкое посапывание Койбагара, то далекий вой одинокого, самого опасного своей беспощадностью, вечно голодного волка. И вдруг снизу послышалось что-то нежное, радостное, волнующее. Так волнует и радует песня, которую слышишь, пробуждаясь на рассвете.
Мамбет затаил дыхание.
— Меее! — донесся уже явственнее тонкий голосок новорожденного ягненка.
Эх, Мамбет как соскочит! Как вскрикнет!
Уж что он крикнул, сам не знает. Просто радостно подал голос навстречу этой новорожденной жизни.
Холода и дремоты как не бывало! Чуть не кубарем скатился он с крыши по шаткой узенькой лесенке. Совсем рядом, теперь уже даже понятно было, где именно все громче, все настойчивее блеял только что появившийся на свет ягненок.
— Мам! Есть, есть! — кричал Мамбет, пробираясь между спящими овцами.
Пока подошла мать, Мамбет уже нашел и сунул за пазуху мокрого курчавого барашка. При свете фонаря он рассмотрел новорожденного и еще больше обрадовался:
— Мама, у него тоже беленький хвостик! Наверно, родия Белохвостой.
Мать тоже с трудом добралась до окотившейся овцы. И тут же сказала сыну:
— Неси этого в тепло и зови отца. Овцу тоже надо в комнату, у нее, кажется, будет еще ягненочек!
Мамбет вбежал в дом с радостным криком. Отец проснулся и побежал к отаре. А Мамбет выкрутил фитиль фонаря и поставил ягненка на длинные, дрожащие ножки. Черный курчавый ягненок мелко затряс беленьким хвостиком-коротелькой, а потом вдруг заблеял громко, победно и сделал шаг вперед.
— Теперь уже три белохвостых! — не мог нарадоваться Мамбет.
А к утру овца принесла белокопытого, со звездочкой на лбу и тоже белохвостого.
— Четыре, четыре белохвостых! — торжествовал Мамбет и целый день везде, где только мог, писал эту цифру.