— Нет, так не годится, — огорченно сказал доброхот.
Фьольвир почувствовал, как его вместе с болью вздергивают вверх, и закричал. Крик этот, не человеческий даже, а звериный, не произвел, впрочем, на незнакомца никакого впечатления, поскольку он продолжил свои манипуляции — усадил Фьольвира на бревно, подпер плечом, а затем, словно искусный изувер, в два движения сделал боль еще больше, еще острее. Фьольвир вздернулся, но уже не закричал, а захрипел, уткнувшись невидящим взглядом в серое, накрытое тонкими облаками небо.
— Ну-ну-ну, — посочувствовал доброхот.
Он наклонил Фьольвира вперед, обдирая ему рубаху на спине. Ткань трещала, словно приросла к коже. И сходила также, как кожа, цепляясь за тело до последнего. Фьольвир кашлял и плевался кровью, не имея сил освободиться. Горячая ладонь незнакомца легла между лопаток.
— Я… я тебя… — выдохнул Фьольвир, плавая в красном тумане.
Доброхот фыркнул.
— Убьешь? Ты хочешь сказать: убьешь? Ты и так одной ногой в лодке, арнасон, но нет, ты грозишь мне убийством. А я думал, вы — мирный народ.
— Мы — мирный…
Фьольвир закричал, заперхал снова, когда чужая ладонь раскалилась, будто железо в кузнечном горне, и полезла внутрь его. Он почувствовал палец, принявшийся копошиться под лопаткой.
— О, боги!
— Нет богов, — сказал доброхот.
Но, помедлив, палец из Фьольвира убрал. Стало легче. Фьольвир втянул в себя стылый, сладкий воздух. Незнакомец стряхнул руку и вытер черные и красные пальцы о его штаны.
— Здесь, пожалуй, все. Ну-ка.
Фьольвира опрокинуло навзничь, на чужое колено. Доброхот вылепился из кровавого марева высокой, косматой фигурой с неясным пятном лица.
— Что у тебя здесь?
Рубаха окончательно сползла с Фьольвира, грязной тряпкой канула во мглу. Горячие пальцы протанцевали по груди к животу.
— О, да тут хуже, чем я думал, — сказал незнакомец. — На-ка, зажми, арнасон.
В зубы Фьольвиру ткнулась палка. Она была горьковата, на язык попала земля, но сплевывать было некогда. Фьольвир стиснул челюсти.
— Готов? — спросил, заглянув в него, незнакомец.
Фьольвир моргнул, так и не разобрав чужого лица.
Несколько мгновений неведомый доброхот примерялся, дышал. Ожидание было хуже боли. Приподняв в нетерпении голову, Фьольвир увидел, что правый бок у него отвернут широким мясным лоскутом, измазан в земле, а из дыры, поплевывающей кровью, выпирает сизая, сопливая требуха.
— Лежи.
Незнакомец надавил Фьольвиру на лоб ладонью.
— Ф-фы! — выдохнул сквозь палку тот.
Косматая голова качнулась.
— Чудо, что ты еще жив, арнасон. А теперь — терпи.
Чужая рука забралась Фьольвиру в нутро, и он засучил ногами. Палка похрустывала в зубах, теряя кору. В глазах вспыхивало небо. Толстый пес Гайво добрался до требухи и теперь с ворчанием тянул ее наружу. Фьольвир потянулся его отогнать, но незнакомец, навалившись, закрыл путь руке.
— Терпи, арнасон!
Фьольвир зашипел.
— Это хорошо, — заговорил незнакомец. — Боль — это жизнь.
Наверное, он мог бы через рану добраться до сердца Фьольвира и сжать его в своих пальцах, чтобы оно лопнуло и захлебнулось кровью. Фьольвир, честное слово, был бы не против. Не человек, а сама боль некоторое время таращилась и грызла дерево, силилась выйти слюной и криком, разливалась, как вода для лодки.
В лодку — маленький бы шажок…
— Куда?
Шлепок по щеке вернул Фьольвира из тьмы. Незнакомец навис снова, вытирая руки о тряпку. Несколько мгновений он боролся с Фьольвиром, как с непослушным псом, заставляя его отдать палку, потом, держа за нижнюю челюсть, влил ему какую-то темную жидкость из жестяного сосудика. Капли защипали язык.
Спустя миг Фьольвиру показалось, что, несмотря на цвет напитка, неведомый доброхот поделился с ним жидким огнем. Тот колюче протек в горло и пожаром вспыхнул в животе. Все, что еще оставалось внутри нетронутым, словно съежилось, обуглилось и спеклось. Возможно, Фьольвир вместе с криком, как вахен, смог бы изрыгнуть пламя, но незнакомец не дал ему этого, зажал рот ладонью.
— Тише, тише, — прошипел он. — Сейчас пройдет.
И был прав — огонь утих. Фьольвир дернулся раз, другой и затих сам. Сонная слабость растеклась по телу.
— Хорошо, — оценил его состояние незнакомец. — Теперь давай так.
Он, подвинув, расположил Фьольвира вдоль бревна, смахнул грязь и землю с его груди, несколько мгновений разглядывал, словно к чему-то примеряясь, и вдруг пропал. Ни шороха шагов, ни голоса, ни иных звуков.
Только небо и осталось.
Фьольвир лежал, не в силах пошевелиться.
Среди жителей побережья ходили страшные истории о макафиках, темных слугах Хэнсуйерно, которые любили делать из людей, попадающихся им на пути, покорных, могучих и бесчувственных помощников. Такому макафику было достаточно взять горсть земли, плюнуть на нее и поместить человеку в живот. Или подмешать в пищу. Съел ложку — и все, ходишь потом за макафиком, таскаешь все его припасы, сторожишь сон и гниешь заживо, пока он не посчитает, что ты износился, и не подберет себе нового спутника. Правда, и стрела тебя не берет, и меч вреда не причиняет.
Может, и с ним так? Свистнет сейчас незнакомец, и он встанет, несмотря на свои раны, и потащится безропотной тенью, куда укажут. В бурелом, на скалы, на морское дно. Скорее всего, и помнить не будет ни про кааряйнов, ни про двадцать шесть лет своей жизни, ни про…
Хейвиске!
Как же это? Почему он о ней забыл? Фьольвир попытался подняться и не смог. Не было сил. Хейвиске!
Он заплакал.
— Хефф… — шлепнули непослушные губы.
Серьезная и смешная в своей серьезности девчонка с вечно опущенным к земле лицом. Лет в семь или восемь он смеялся над ней вместе со всеми. В десять — влюбился. В пятнадцать — защищал ее, не давая спуску никому из сверстников. Очертя голову, бросался на пятерых, шестерых, едва кто-то из них позволял короткую уничижительную реплику в ее сторону. Бойтесь Фьольвира, сына Магнира, Маттиорайса!
Через год все знали, что он возьмет ее в жены.
Но еще пять лет он с отцом потом ходил в далекие земли, чтобы накопить на эйке, выкуп Хейвиске из общего дома. Торговал пушниной, лесом и медом, служил разным людям, защищал от нечисти, что плодили в подземном мире Хэнсуйерно и Оккима-Лаити, плавал ватангером в Дикие края.
Мало кто видел улыбку Хейвиске. Фьольвир видел! И смех ее слышал, тихий, счастливый смех. Волосы ее пахли луговыми цветами, губы были сладкие, как лесные ягоды. Когда ему исполнилось двадцать два года, Фьольвир выкупил Хейвиске и привел в родительский дом. И почти сразу стал строить дом отдельный, там, где от леса очистили часть земли и поставили частокол. Аттитойне благословил их перед самым своим исчезновением. Фьольвир помнил его тяжелую, волосатую лапу у себя на макушке и одобрительное рычание.
Как они плясали потом!
Где же она, где его Хейвиске? Удар мечом, хохот кааряйна. Была ли там, в коротких вспышках сознания, Хейвиске?
Он не помнил.
Фьольвир выдохнул и попробовал подняться на бревне. Где этот доброхот, помощник, макафик? Неужели так и бросил его? Подлатал, набил живот землей и исчез? Разве так делают?
— Й-а…
Он с трудом вытолкнул звук. Тело наконец послушалось, приподняло его вверх. И тут же он увидел, как навстречу ему летит сверкающий, серебристый ком.
Пуф-ф!
Вода разбилась о грудь, о лицо Фьольвира, рассыпалась брызгами. Он задохнулся от неожиданности и холода. Уверенные, твердые руки уложили его обратно на бревно.
— Спуск у вас к воде далековато, — услышал Фьольвир голос незнакомца. — Пока спустишься, пока поднимешься. Пока ведро найдешь. Тряпку вот чистую еще подобрал.
Доброхот принялся обтирать Фьольвира. Плечи, руки, шею. Грудь он терзал особенно, до тех пор, пока Фьольвиру не стало казаться, будто под кожей разгораются угольки. Он сморщился, и незнакомец послушно прекратил пытку.