Ранняя весна. Черный «Порш-911» с сильно тонированными стеклами тихо подъехал к чугунной ограде храма. Субботняя всенощная служба только закончилась. Из церкви выходили люди, крестились, шли к ажурной калитке, вновь поворачивались лицом к церкви, еще раз крестясь. Делали они это привычно и даже как-то буднично, словно не задумываясь о происходящем. Одни шли медленно, другие спешили. Выходили поодиночке и группами, разговаривали и молчали...
День заметно увеличился, было еще светло, поэтому человек, сидевший в машине, очень хорошо видел лица выходивших. Они шли мимо его машины, почти касаясь ее, так близко он припарковался к калитке, которая была единственным выходом из церковной ограды. Человек видел каждое лицо, каждую пару глаз. Они были разные, но всех их объединяло что-то общее. Человек хотел понять, что их объединяет, но не мог пока этого уловить.
Сидевшего в машине интересовали верующие молодые девушки. Они обычно выходили несколько позже, чем другие прихожане, наверное потому, что пели в церковном хоре. Его темные глаза внимательно следили за каждой. Он запоминал малейшие движения их походки, как они крестятся, какая у них мимика, как они улыбаются, как смеются и во что одеты. Он запоминал все. Они его раздражали, но он должен был знать о них все. Это его миссия. В салоне тихо играла девятая симфония Бетховена. Человек в такт музыке отбивал пальцами мелодию, другая рука нервно перебирала черные ониксовые четки.
Из храма вышла группа девушек лет двадцати. Они что-то весело и оживленно обсуждали. Человек в машине не слышал, о чем они говорили, но он умел читать по губам и знал, что их так развеселило. Они прошли мимо его машины, очень близко, почти задевая ее. Одна из девушек приостановилась и поправила платок, глядя на свое отражение в темном стекле, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу человека. Ее лицо он запомнил навсегда. Девушку позвали подруги: «Алена, что ты медлишь?» Девушка встрепенулась и помчалась догонять подруг.
Наконец ему это все надоело, он завел двигатель, включил Бетховена почти на полную громкость и резко рванул с места, смертельно перепугав выходивших из ограды старушек в серых козьих платках на головах и с темными балониевыми сумками в руках. Старушки еще долго ругались вслед уехавшей машине, крестились и укоризненно качали головами.
Он очень любил скорость и спортивные машины. Всегда после стояния у ограды храма ему необходимы были скорость и адреналин. И он гнал, как бешеный, по вечерним улицам, выжимая почти все из своего мощного автомобиля. Потом заезжал в свой любимый клуб, где была хорошая музыка и изысканная кухня и где можно было расслабиться и привести расшалившиеся нервы в порядок. Из клуба он уезжал на рассвете, когда небо только начинает синеть, а улицы особенно пустынны. Когда город еще спит, а окна домов темны и лишь редкие уборочные машины устало мигают оранжевыми огнями.
Он ненавидел воскресенье и старался попасть домой до рассвета, когда город начнет просыпаться, в храмы потянутся первые прихожане и в церквах станут служить ранние службы. Он вернется в свою огромную квартиру и наглухо закроет все окна, так, чтобы ни один луч наступившего воскресного дня не проник в его убежище. Он примет ванну, выпьет зеленый жасминовый чай и забьется глубоко под одеяло, постарается заснуть, чтобы не слышать и не видеть ненавистный день - воскресенье. А в следующий субботний вечер все повторится снова.
Октябрь 2004 года. Трамвайная улица. Начало шестого утра: тяжкий металлический грохот и стон сотрясают еще спящие кварталы. Можно не обзаводиться будильником. Первые понурые прохожие появятся ближе к шести. Выползут собачники, покинувшие теплые постели ради своих четвероногих питомцев, которых необходимо вывести по естественной нужде. Редкие бегуны выскочат из подъездов, и редкие бомжи покинут ночные пристанища, обходя с утренним дозором помойки своего участка. Лязг мусорной машины во дворе, затишье, и опять глухой стук металлических колес по охающим от старости рельсам. Начало нового дня обычной трамвайной московской улицы.
Настя лежала в постели с закрытыми глазами, разбуженная стуком вагонов, и прислушивалась к звукам за окном. Ее всегда будил первый трамвай, она не могла к нему привыкнуть, зато муж его не слышал. Он прожил в этой квартире всю свою жизнь, его из роддома принесли сюда и положили вот на этот диван.
Забрезжил мрачный осенний рассвет, шел дождь, шумел ветер, и голые ветки деревьев барабанили в окно. Уснуть Настя больше не могла, надо было сделать одно важное дело. В квартире тишина, она любила эту спящую тишину. Дети в детской, муж у себя в кабинете. Раньше это был кабинет дедушки-профессора, ныне покойного.
Уютная угловая комната, от пола до потолка заставленная книжными шкафами, старый письменный стол красного дерева с зеленой настольной лампой сороковых годов и низкая тахта конца семидесятых. Все как при дедушке. Муж добавил только иконы да аналой для чтения молитвенного правила, на котором всегда лежала его требная епитрахиль.
Последнее время он часто там ночевал, ссылаясь на то, что у него служба и надо готовиться. Раньше он не уходил от жены перед службой, а теперь стал. Значит, ему так удобно, но Насте было немного обидно, совсем немного, и даже обращать на это внимание не стоило. Надо подняться и сделать дело, а потом еще поспать. Настя нащупала тапочки, накинула халат и пошлепала в направлении туалета.
Две полоски - значит, да, так и есть. А что еще следовало ожидать от задержки в две недели? Это всегда потрясение, каждый раз. Она не может воспринимать это спокойно, она всегда не готова к этому. А сколько раз она воспринимала это спокойно? Второй, третий и вот теперь четвертый? За третий раз она поплатилась - не хотела этого ребенка, очень не хотела. Старшей было три, младшей всего восемь месяцев, и вновь беременность. Казалось, это катастрофа. Дети в тот год без конца болели: то одно, то другое, сопли и простуда безостановочно. Лекарства, градусники и участковый врач, ставшая почти родной.
Настя не могла смириться и воспринять все как волю Божию и испытание, не хотела, роптала. Беременность очень быстро дала о себе знать с отрицательной стороны: сильнейший ранний токсикоз с постоянной рвотой, затем поздний - с отеками и неизвестно откуда взявшимся давлением.
Потом ее ребенка, которого она так не хотела, не стало, он погиб внутриутробно. Вначале она этого не заметила - стало почему-то легче, потом насторожилась, что плод давно не шевелился...
Так плохо ей не было еще никогда в жизни. Тогда Настя с сильнейшей интоксикацией попала в реанимацию и чуть сама не лишилась жизни. Это было адоподобное состояние, ей вызывали искусственные роды, и она знала, что рожает мертвого ребенка. Она металась в бреду и хотела умереть, чтобы не знать и не чувствовать всего кошмара, который следовало пережить.
Потом началась длительная депрессия и непреходящее чувство вины. Муж сказал, что она сама во всем виновата, потому что не хотела этого ребенка. Это был мальчик, что еще больше усугубляло гнев мужа. Да, виновата, думала Настя, и заплатила за это очень высокую цену. Но упрек мужа был для нее самым болезненным испытанием - ножом в сердце. Она искала в муже поддержку, но не нашла ее. Он только отгородился от жены, оттолкнул ее в тот момент, когда она больше всего ждала его помощи.